Монах

Когда случались подобные схватки между изначальными и приобретенными свойствами его характера, они поражали и озадачивали тех, кто не знал исходной диспозиции. Амброзио мог вынести самый суровый приговор ослушникам, а спустя минуту сочувствие заставляло его их прощать; он брался за смелые предприятия, но, испугавшись последствий, скоро бросал их. Бывало, что его гениальные догадки проливали яркий свет на какую-нибудь темную тайну, и почти моментально суеверие погружало ее в еще более плотную темноту. Братья-монахи, видя в нем высшее существо, противоречий в поведении своего кумира не замечали. Они были убеждены, что все его действия правильны, и считали, что у него есть веские причины для перемены решений.

На самом же деле чувства врожденные и приобретенные соперничали в его душе, и за которыми из них останется победа, зависело от страстей, до поры до времени молчавших. К сожалению, полагаться на суд страстей было для Амброзио худшим выбором из возможных. До сих пор монашеское затворничество шло ему на пользу, поскольку здесь не было простора для проявления его худших свойств. Превосходство таланта поднимало его так высоко, что ему было некому завидовать; образцовое благочестие, убедительное красноречие и приятные манеры обеспечивали ему всеобщее уважение, и, следовательно, никто не наносил ему обид, требующих мщения. Амбиции аббата удовлетворялись признанием его заслуг, а гордость люди считали лишь проявлением уверенности в себе. Особ противоположного пола он не видел и даже не говорил с ними, а потому не знал, какими чудесами способна женщина одарить мужчину; если и находились в изучаемых им книгах намеки на это, то он, по словам Шекспира, «раньше над любовию смеялся и глупости влюбленных удивлялся».

Скудное питание, частые бдения и суровое покаяние на некоторое время охладили и подавили его природную пылкость, но при первом же толчке извне воздвигнутые религией барьеры оказались слишком слабыми и рухнули под напором потока плотских желаний. Не было преград его темпераменту, горячему и чрезмерно сладострастному.

Другие его страсти пока дремали; но в час их пробуждения они должны были явиться во всей своей неукротимой мощи.

Мадрид не переставал восхищаться аббатом. Энтузиазм, вызванный красноречием Амброзио, не утихал, а скорее возрастал. Каждый четверг – единственный день, когда он представал перед публикой, – собор капуцинов ломился от паствы, и речи аббата всегда принимались с одобрением. Знатнейшие семейства Мадрида избрали его своим исповедником; того, кто проходил покаяние у какого-то другого священника, считали отставшим от моды. Амброзио по-прежнему отказывался покидать свою обитель, и это воспринималось как еще одно доказательство его святости и самоотверженности.

Самые громкие хвалы пели женщины, увлеченные не столько набожностью, сколько его благородным лицом, величественным видом и стройной фигурой. У дверей аббатства с утра до ночи толпились кареты; знатнейшие и прекраснейшие дамы Мадрида исповедовались аббату в своих тайных грешках. Сладострастный монах пожирал глазами их прелести. Если бы эти богомолки уловили смысл его взглядов, ему не понадобилось бы выражать свои желания иными способами. К его несчастью, они так крепко были убеждены в воздержанности монаха, что и вообразить не могли, какие непристойные мысли приходят ему в голову. Жаркий климат, как известно, сильно разогревает темперамент испанских дам; но даже самые смелые из них полагали, что гораздо проще было бы внушить страсть мраморной статуе святого Франциска, чем холодному и жесткому сердцу непорочного Амброзио.

Со своей стороны, монах, будучи мало знаком с мирским развратом, не подозревал, что лишь немногие из кающихся отвергли бы его домогательства. Впрочем, и в этом случае он промолчал бы, понимая, насколько опасны такие пробы. Любой женщине было бы невозможно сохранить такой странный и важный секрет, как греховность аббата; он боялся даже, как бы Матильда не выдала его невзначай. Стремясь сберечь репутацию, которой дорожил больше всего на свете, он не хотел рисковать, вверяя ее какой-нибудь тщеславной особе; и потому красотки Мадрида задевали только его чувственность, а не сердце, и он забывал их, как только они исчезали с его глаз. По всем этим обстоятельствам он предпочитал сдерживаться и вынужденно ограничивался связью с Матильдой, хоть и стал уже к ней совершенно равнодушен.