Монах

Однажды утром кающихся скопилось больше обычного, и он задержался в исповедальне допоздна. Наконец толпа разошлась, и аббат собрался было уйти из часовни, когда к нему со смиренным видом подошли две женщины. Они откинули вуали, и младшая попросила уделить ей несколько минут. Ее мелодичный голос, к которому никто не мог отнестись безразлично, немедленно привлек Амброзио. Он остановился. Просительница явно была чем-то огорчена: щеки бледные, глаза затуманены слезами, волосы рассыпались в беспорядке по плечам и упали на лоб. Личико ее все же было так нежно, так невинно, что могло бы очаровать и менее чувствительное сердце, чем то, что билось в груди аббата. Мягче, нежели обычно, он велел ей продолжать, и девушка заговорила, волнуясь все сильнее:

– Преподобный отче, мне грозит потеря самого дорогого, по сути, единственного моего друга! Моя мать, моя чудесная матушка занемогла. Тяжелый недуг внезапно постиг ее вчера вечером и развивается так бурно, что врачи опасаются за ее жизнь. Человеческая наука не помогла; мне остается только молить небеса о милости. Отец, по всему Мадриду идет слава о ваших благочестии и добродетели. Соизвольте упомянуть мою мать в ваших молитвах, вдруг они тронут Всевышнего, и он пощадит ее. Если будет так, я обязуюсь в течение трех месяцев каждый четверг поставлять свечи для святилища святого Франциска…

«Ага! – подумал монах. – На такой же манер начиналось приключение Розарио!» – И ему втайне захотелось, чтобы и продолжение истории было таким же.

Он обещал помолиться. Просительница горячо поблагодарила и добавила:

– Я прошу еще об одной милости. Мы в Мадриде приезжие; матушке нужен исповедник, а мы не знаем, к кому обратиться. Мы понимаем, что вы не можете покинуть аббатство, а моя бедная мать, увы, не может прийти сюда! Если вы будете так добры, преподобный отче, самолично указать мне священника, чьи мудрые и благочестивые наставления смягчат смертные муки моей родительницы, мы будем навеки признательны вам.

И эту просьбу монах согласился исполнить. И то сказать, мог ли он отказать той, что просила его столь чарующим голосом? Девушка была так интересна! Даже слезы не уродовали ее, и горе, казалось, лишь усиливало ее прелесть. Он обещал прислать исповедника в тот же вечер и попросил оставить адрес. Спутница девушки вручила ему карточку, и они обе удалились, многократно благословив доброту аббата. Амброзио проводил их глазами до двери часовни и лишь после этого рассмотрел карточку, на которой значилось:

«Донья Эльвира Дальфа, улица Сантьяго, четвертая дверь от дворца Альборнос».

Да, просительницей была Антония, и Леонелла ее сопровождала. Последняя согласилась идти с племянницей в аббатство не без уговоров: Амброзио внушал ей такой страх, что она не могла смотреть на него без дрожи. Страх победил даже ее природную словоохотливость, и в его присутствии она не издала ни звука.

Образ Антонии последовал за монахом до его кельи. Его обуревали новые ощущения, и он попытался понять, что их породило. Они были совершенно иными, чем чувство, вспыхнувшее в его сердце, когда Матильда впервые открыла ему свой пол и свою любовь.

Он не испытывал позывов похоти; сладострастные желания не взволновали его; жгучее воображение не создавало образов тех прелестей, которые скрывались под скромной вуалью. Напротив, сейчас он чувствовал нежность, восторг и уважение. Приятная тихая печаль наполнила его душу, и он не променял бы ее ни на какое буйство радости. Он не нуждался в общении, одиночество позволяло ему предаться милым видениям, грустным и утешительным; во всем огромном мире его привлекал один предмет: Антония.

– Счастливец тот, кому суждено привлечь сердце этой милой девушки! – воскликнул он в романтическом порыве. – Какая тонкость черт! Какое изящество форм! Как очаровательна робость невинности в ее взгляде! И как непохожа на дикий огонь страсти, горящий в глазах Матильды!.. Матильда пичкает меня наслаждением до тошноты, заманивает в свои объятия, подражает шлюхам и гордится своим распутством. Отвратительно! Знать бы ей, как могущественны чары скромности, как прочно привязывают они мужчину к трону красоты, – ни за что не отказалась бы она от них. Чего бы я не отдал, чтобы снять узы моих обетов и открыть свою любовь перед лицом неба и земли? Как тихо и безмятежно текли бы часы, дни, годы, в дружбе и уважении! Милостивый боже! Слушать этот нежный голос, иметь право помогать и принимать безыскусные слова ее благодарности! Разделять ее радость, когда она счастлива, поцелуями осушать слезы, когда печалится… Да! Если и бывает совершенное блаженство на земле, его узнает лишь тот, кто станет мужем этого ангела.

Пока фантазия рисовала эти образы, он ходил по келье весь взъерошенный. Глаза его уставились в пустоту, голова поникла на плечо, по щеке сползла слеза, потому что он понимал: этому счастью никогда не сбыться.