Монах и черногорская вила

Но двух поэтов связывает неизмеримо большее: любовь ко всему славянству, к сокровищам народной поэзии; верность героическому началу жизни; взгляды на поэта, как на существо, вдохновлённое свыше:

…ибо там твой гений зачат
и мирром искусства помазан;
оттуда заря разлилась над природой.
Оттуда ты к нам прилетел,
счастливый певец народа великого…

(«Тени Александра Пушкина»)

Подлинный поэт не может прожить отражённым светом, пусть и исходящим от гения. Но как заговорить о поэтической личности самого Петра Негоша? Такое сегодня — дело почти невозможное, Негош-поэт слишком мало известен современному русскому читателю. Правда, у нас имеется (в давнишнем переводе М. Зенкевича, в новых переводах А.Шатилова и Ю.Кузнецова) его самое знаменитое произведение — «Горный венец». Но это то же самое, как если бы мы знали Пушкина только по «Евгению Онегину», не имея совершенно никакого понятия ни о его лирике, ни о поэмах, ни о «Борисе Годунове», ни о переписке, наконец. Кто бы взялся внушить и самому доверчивому читателю, что такой вот «неизвестный» Пушкин не менее гениален, чем автор «Онегина»?

А как внушить читателю, что Негош — создатель эпической поэмы «Свободиада», фантастической поэмы «Луч микрокосма», стихотворной исторической драмы «Степан Малый», автор больших и малых лирических стихотворений, таких, например, как «Черногорец в плену у вилы», — что этот Негош если не превосходит автора «Горного венца», то разнообразнейше его дополняет?

Не возьмусь, вослед дореволюционному биографу Негоша П. А. Лаврову, подробно пересказывать, за неимением до сих пор стихотворного перевода, содержание «Черногорца в плену у вилы». Сюжет вроде бы прост: юный поэт, увлекаемый вилой на гору Ловчен, оказывается внутри пещеры и становится зрителем грандиозного исторического действа, в котором перед его глазами проходят трагические судьбы создателей древнего сербского государства, а затем и деяния новейших вождей и героев, в том числе «сербского Марса» — Георгия Чёрного… Вила — мифическое существо сербского эпоса. Но, в отличие от певцов-гусляров, Негош в своей Виле-посестриме видит, скорее всего, музу — спутницу поэта, помогающую ему заглянуть в иные века, заново пережить самые грозные часы в истории многострадального народа.

Не эта ли муза подвигла его и на создание «Свободиады»? В десяти песнях эпической поэмы он последовательно восстанавливает кровавую летопись борьбы черногорцев против Стамбула в XVIII веке. Но начинает рассказ всё же с XIV столетия, с Косовской битвы, потому что черногорцы, напомним, считают себя, как и все сербы, родом с Косова поля. Оттуда — счёт их унижений и славы. Вот как об этом в добросовестном лавровском подстрочнике-пересказе: «Сербское царство погибло на Косовом поле, но слава и доблесть проявились во всем блеске; тому свидетелем кровавый меч Обилича, который заставил Амурата испить на Косовом поле горькую чашу смерти».

Ещё труднее дать понятие о содержании также, увы, не переведенного у нас «Луча микрокосма». Поэма написана в середине сороковых годов, в пасмурные для поэта времена разочарования в делах государственных, когда ему порой казалось, что многолетние труды — устройство в деревнях складов и магазинов, прокладка дорог, укрепление границ, попытки примирения с соседями-мусульманами, создание типографии в Цетинье, заботы о просвещении детей, — всё идет прахом. Словно во сне видит свои дела человек, и все эти дела несовершенны, как он сам. Смешны его порывания к земному счастью, потому что нет ничего более зыбкого, ненадёжного. «С какой стороны ни посмотри на человека, как хочешь суди о человеке, человек один другому самая великая загадка». И всё же, всё же! «Человек, избранное создание Творца! Если восток рождает светлое солнце, если земля не призрак, то душа человеческая бессмертна, человек искра в тленной пылинке, луч света, объятый тьмой!»

В «Луче микрокосма» позднее обнаружили влияние «Потерянного рая» Мильтона и осмысление опыта новейшей европейской поэзии с её космическим визионерством. Но всё же поэму эту мог написать только черногорец. Только человек, которому космос открывался ежедневно — не в виде умозрения, мыслительной головоломки или математической схемы, а лицом к лицу, глаза в глаза, когда поэт остаётся один на один с этой беспокойно сверлящей душу безмерностью звёздного неба, говорящего то ли о Боге, то ли о хаосе.