Монахи Константинополя III—IХ вв. Жизнь за стенами святых обителей столицы Византии

Например, в относящемся к тому же жанру кондаке о Страшном суде знаменитый гимнограф V века поднялся в прелюдии на высочайшие вершины лиризма. «Когда Ты придешь, Боже, на землю в Своей славе, вся вселенная задрожит от испуга, огненные реки потекут перед Твоим судом, книги будут открыты и тайны разоблачены; поэтому избавь меня от огня неугасающего, окажи мне милость и посади меня по правую сторону от Себя, Судья праведный». Поэт, глядя вглубь своей совести, уже испытывает тот страх, который испытает тогда, и он кричит об этом страхе, поет о нем со всей мрачной поэтичностью католического Dies irae. Затем он сопоставляет первое пришествие Спасителя и пророчества Апокалипсиса и древних пророков о последнем пришествии, после этого описывает бесчисленные беды, распространившиеся по земле в страшные дни Антихриста, – бесконечные войны, голодные годы, засухи; вся земля окажется во власти демонов. Гимнограф не упустил случая сказать и о том, что псалмы прервутся и гимны перестанут звучать, что в церкви не будет никакой литургии, даров или жертвоприношений. Все беды одновременно и быстро нападут на землю. Не останется никого, чтобы хоронить трупы, ребенок будет умирать уже у груди своей матери, сын будет поражен ударом в объятиях своего отца. Именно тогда придет во всей Своей славе, посреди облаков, сверкая как солнце, воплощенный Бог, Владыка мира, Тот, перед Кем трепещут ангелы. Могилы откроются, мертвые воскреснут, и все, праведники и грешники, народы и племена, ужаснутся, ибо присутствие Христа поистине грозно! Потом будет Суд, на котором с каждым обойдутся согласно его делам. Ох! – восклицает поэт, как будут кричать и жаловаться осужденные, среди которых я буду в первом ряду, когда они увидят грозного судью на его троне, армию ангелов и святых, сияющих счастьем, и грешников, навечно осужденных приговором, который невозможно отменить!

Песнопение завершается страстной мольбой к Богу о милосердии. Здесь мелод тоже говорит от собственного имени и тоже сумел внести в молитву тон глубокого чувства: «Спаситель мира, Ты, Который весь святость, Ты, Который, явившись миру, погрузившемуся в порок, окружил его светом, покажи мне Свое милосердие и будь ко мне благосклонен. Я впал во множество грехов – умоляю Тебя, подними меня; я не соблюдаю сам то, что говорю и советую другим, поэтому умоляю Тебя, дай мне время покаяться и, с согласия вечно девственной Матери Божьей, прости меня и не отринь меня от лица Твоего, Судья праведный».

Эту прекрасную поэму Романа нужно читать не в этом неполном анализе и не в лишенном красок переводе, а в оригинале. Читатель этого текста увидит в нем, как и в других песнопениях знаменитого гимнографа, изумительную высоту мыслей и чувств, простой, ясный и энергичный язык, заботу о том, чтобы в словах все время был тон личного волнения, которое можно передать слушателю; очень тонкое искусство режиссуры и величайшую глубину богословия. Древние греки назвали бы Романа «божественным», византийцы могли объяснить красоту его гимнов лишь их чудесным происхождением, считая, что он получил от самой Пресвятой Девы дар сочинения священной поэзии.

Другой мелод, современник Феодора Студита Иосиф Песнописец, по преданию, получил с неба, как и Роман Сладкопевец, дар сочинения религиозной поэзии, и, что любопытно, при тех же обстоятельствах, что Роман. Однажды в рождественский вечер ему явился святой Николай Мирликийский и так же, как когда-то Пресвятая Дева Роману, подал ему таинственную рукопись и вдохновил его воспевать и восхвалять Бога в песнопениях. Иосиф стал одним из самых плодовитых мелодов греческой церкви.

Из этих двух изящных преданий, отражают ли они истину или являются символическими, можно сделать вывод, что в любом случае, по мнению византийцев, в творчестве Романа и Иосифа идеалу было отведено больше места, чем в творчестве Феодора.

У похоронного песнопения Феодора много общего с «Заупокойным кондаком» Анастасия – одним из самых выдающихся произведений греческой гимнографии, трогательной и несравненной по выразительности элегией о быстроте этой жизни и о болезненных неожиданных ударах смерти, которая не щадит ни молодость, ни счастье, ни невинное детство, ни красоту. Там, где Анастасий взлетает на высочайшие вершины лиризма и поэтического чувства, студийский монах остается на земле – среди практических соображений и нравственных истин. Он намного меньше поэт, чем моралист, и его стихи – скорее проповеди, чем поэмы. Занятый, как всегда, самыми разнообразными трудами, он не имел времени на то, чтобы ждать вдохновения.