Монашка и дракон

— Постарайтесь уснуть, — посоветовала я, подходя к постели, чтобы пощупать лоб дракону. Он уже не был таким холодным, как после отравления, но я все равно укрыла дракона, подтыкая одеяло, чтобы было теплее.

— Жаль, раны, нанесенные предательством, не заживают так же быстро, как раны после ножа, — грустно усмехнулся он.

— У людей и от ножа заживают долго, — коротко ответила я.

— Это очень тяжело, когда предают самые близкие, — сказал дракон, внимательно наблюдая за мной.

Я села на краешек кровати и взяла его за руку, как взял он, когда мы были в зале, и сказала:

— Я вас понимаю, милорд.

— Откуда? — его рука перехватила мои пальцы, сжала, погладила, но я освободилась и снова сжала его руку между своих ладоней.

— Поверьте, я знаю об этом не понаслышке, — заверила я его. — Сама пережила предательство отца и брата.

— И поэтому оказалась в монастыре?

— Да, поэтому. А потом мать-настоятельница продала меня вам. Это тоже предательство. Но ничего, все оказалось неприятным, но не смертельным. И вы тоже это переживете.

— Они все меня ненавидели, прятали ненависть за маской преданности, — сказал он тихо, и я поняла, что это признание далось ему нелегко.

— Они всего лишь боялись, милорд. А вы, при всем своем уме, совершенно не разбираетесь в человеческих душах, — а про себя я добавила: «Возможно, потому, что у драконов нет души».

— Может, ты и права, — согласился он задумчиво, а потом спросил: — Ты тоже меня ненавидишь, Виенн?

51. Любовь или верность

Я долго думала, прежде чем ответить. Я все еще держала дракона за руку, и чувствовала, как медленно и сильно бьется под его кожей кровь. Он ждал, и в алькове повисло тяжелое, почти тягостное молчание.

— Нет, милорд, — сказала я, наконец. — Теперь — нет.

— Но раньше — ненавидела? — выдохнул он.

— Раньше — да. Потому что считала вас, драконов, виновниками всех наших несчастий.

— А теперь?

Мне опять пришлось собраться с мыслями. Можно было отложить разговор на завтра, на потом, вообще не разговаривать об этом, но сегодняшняя ночь и в самом деле получилось ночью откровений, и я чувствовала, что не вправе промолчать, когда и так сказала слишком много.

— Теперь я думаю, что виновники наших несчастий — мы сами, — произнесла я, глядя дракону в глаза. — Мы слишком возгордились, начали забывать, что всем обязаны милости небес. Мы стали жадными, боязливыми, злобными, возненавидели друг друга, и вы — существа с каменными сердцами, были посланы нам для испытаний. Чтобы мы сплотились против вас, обрели смелость и… — тут я осеклась.

— И убили нас, — закончил за меня дракон.

— В этом не будет необходимости, — ответила я краснея, потому что он верно угадал мои мысли. — Вы сами уничтожите друг друга. В вас все пороки возведены в абсолют. Ваш брат — тому примером.

— И у людей братья убивают братьев, — возразил Гидеон.

— Но люди способны любить, — отвечает Виенн. — Это их и спасает. Ваши домочадцы… Все они желали вам зла, но ради чего? Ради любви. Нантиль и Офельен… сэр Нимберт хотел вашей смерти ради счастья дочери… Ингунда действовала из-за любви к сестре, и только господин Дилан жаждал власти, богатства, женщин… Может быть, именно поэтому люди еще способны рождать детей — потому что не разучились любить. А вы, драконы? Зачем вам дети, если нет любви?

— Ты считаешь, я не способен на любовь? — спросил он, и в его глазах зажегся огонь.

Этот огонь притягивал, сковывал, лишал воли, и я не могла отвести взгляда, только прошептала:

— А что — способен?

— Виенн… — пальцы его вновь оплели мое запястье — медленно, но неотвратимо. — Ты же не дала мне возможности это доказать… Доказать свою любовь…

Его шепот сковывал волю еще сильнее, чем взгляд, и только с неимоверным усилием, призвав на помощь всю волю и здравый смысл, я вскочила, отбегая в сторону. Впрочем, он не пытался меня удержать — или был еще слаб после отравления, или не захотел. Я вцепилась в спинку кресла, приходя в себя, и на смену жалости, которую я только что испытывала к дракону, приходил самый настоящий гнев.

— Виенн… — позвал Гидеон, но я остановила его словесные излияния движением руки — так же, как останавливал он своих слуг.

— Никогда не повторяйте ничего подобного, — сказала я резко. — Это грех перед небесами. Вы — женатый человек! О какой любви вы говорите? О той, которой наградили своих конкубин? Неужели не понимаете, что такая любовь унижает женщину!

— Чем может унизить любовь? — он приподнялся на локте, но увидев, что я приготовилась к бегству, не двинулся с места, только заговорил еще сладкоречивее: — Ты же видишь, как меня к тебе тянет, если бы ты дала мне себя, я стал бы самым счастливым на свете. Особенно теперь, когда ты спасла меня, и я разведусь… Ведь я думаю только о тебе, Виенн, я тянусь только к тебе. Неужели тебя бы унизила моя любовь?