Монстры

– Господи, какая наивность! Какая детская наивность!! – хлопали вспотевшими от дикой летней жары и возбуждения руками по влажным же бедрам настаивающие.

А за их спинами все это время стоял чуть усмехающийся, несколько постаревший, поседевший, потяжелевший, молчаливый, легко покачивающийся Ренат.

А то и вовсе из смешного. Даже из парадоксального. На Хоккайдо те же самые, или другие, но тоже русские визитеры были принимаемы на самом высоком уровне японскими коллегами. Пригласили в наизысканнейший ресторан. Расселись. Пошутковывают с местными милыми подхихикивающими аспирантками. Те уже наловчились по-русски. Наши, однако, в японском не продвинулись дальше «Аригато годзаимас». И то неплохо. Разговор идет почти оживленный. Не то чтобы яркий и увлекательный, но приличествующий данному месту, времени, ситуации и несколько неадекватному подбору людей. Тут оживление – вносят две огромные рыбины на блюдах, почти полностью загороженных водно-звериными тушами предназначенных к поеданию существ. Видно, что тарелки дорогие и изысканные. Из-под рыб виднеется изображенное на фарфоре что-то захватывающе драконистое. Порой нечто невероятное прочитывается под хвостами и головами наших гигантских кушаний. Но все сосредоточены на продукте. Причем с них, с рыбин, уже искуснейшим образом содраны кожа и чешуя. Сами же они притом неимоверно изящно и ловко нарезаны тоненькими кусочками, что нисколько не нарушает всем известный обтекаемый и совершенный контур рыбы. Опять похихикали. Одна аспиранточка спрашивает нашего:

– Варерий-сан, Вам нлавится?

– Что нлавится? – неожиданно для себя Валерий-сан переходит на японский.

– Лыба. Рюбите ри Вы сылую лыбу? – Валерий в смущении не находит слов, тянется вилкой (да, увы, вилкой, а не изысканными и точными палочками) к рыбе, чтобы отсоединить маленький ломтик. Тут рыбина неожиданно взбрасывает кверху голову и передергивает всем телом. Затем крупно бьет по руке Валерия-сана хвостом. Из ее открытой глотки вырывается хрип. Вернее, из разинутых ртов отпрянувших обитателей стола вырываются всевозможные звуки и возгласы. Из пасти животного, разеваемой в последнем жизненном усилии, вываливаются вставленные туда искусным букетиком всякие травки и растеньица. Японские девушки тонко и заливисто смеются, прикрывая розовенькие ротики обратной стороной ладошек. Наши мужики произносят начальные звуки всем известных российских выражений. Вовремя осекаются и переходят на некие невнятные, но в общем-то тоже вполне понятные бормотания. Солидные японские хозяева и устроители покачивают спокойно улыбающимися и назидательными головами:

– Вот ведь какое сручается. – Один из них тянется палочками к другой рыбине. Та тоже вскидывается разрезанным на кусочки телом, уподобляясь кораблю с разорванными на мелкие клочочки парусами, летящему навстречу тяжелому и сырому морскому ветру. Все опять вскрикивают. И тут замечают стоящего сбоку Рената в официальной буддийской одежде, сложившего на груди спокойные крупные руки.

Хотя я этому не верю. Что, он развел, что ли, эти рыбины у себя в каком-то там потайном пруду укрытого дзэн-буддийского монастыря? На ходу и на весу освежевал, нарезал на мелкие слоистые дольки и выбросил прямо на стол перед подоспевшими как раз вовремя неведомо откуда взявшимися очередными русскими?

– А почему бы и нет? В этом, может, сокрыт совсем иной, иносказательный смысл.

– Ну какой такой иносказательный смысл может быть сокрыт в нарезанной ломтями птице, то есть рыбе? Или в тех же подхихикивающих японских аспиранточках и матерящихся на японской территории русских мужиках? Решительно не понимаю и не хочу понимать.

А что сталось с Иваном Петровичем, Федором Прохоровичем, Семеоном? С Машенькой?

Ивана Петровича я часто встречаю. Он живет в соседнем подъезде нашего неказистого девятиэтажного дома в Беляеве, как раз за яблоневым садом. Бывшим яблоневым садом. Остатками яблоневого сада колхоза Беляево, некогда по-советски, прямо как в «Кубанских казаках» счастливо произраставшего на месте моего и подобных же многочисленных окружающих бетонных сооружений. Если быть точным, эти колхозные квазирайские кущи сами были остатками некогда огромного и благоухающего барского сада, куда тихими летними долгими вечерами, когда стихала нестерпимая полуденная жара, выходили хозяйские барыни и барышни. Вдыхали яблоневые ароматы и произносили:

– Маменька, а в нынешнем лете как-то особенно это все благоухает, – оборачивалась на дородную даму, стянутую обширным белым платьем, тоненькая и нетерпеливая девица лет осьмнадцати.

– Да, Машенька, – отвечала мать и снова обращалась к низкорослой спутнице, идущей обок под раскидистым летним зонтом. – Я и говорю, мой Иван Гаврилович все силы кладет на ниве народного просвещения, а некоторым это только в укор и неодобрение.

– Не знаю, Марфа Измайловна, кого вы имеете в виду. Вы уж как-то это все болезненно воспринимаете, – одышливым голосом возражает ей спутница.