Монстры

– Нет, нет, я совсем не про вашего Ивана Ильича. Он человек достойный. Я имею в виду этих… – она делает неопределенный, но вполне понимаемый и дешифруемый собеседницей жест рукой.

Дамы останавливаются и долгим молчаливым умиленным взглядом следят исчезающую среди многочисленных стволов гибкую, почти ящеровидную фигурку девушки. Улыбаются. Затем снова возвращаются к своему серьезному нескончаемому разговору.

Вот от сего мирного сельского поселения мы незаслуженно унаследовали нехитрое и обаятельное местное называние – Беляево. До сих пор по весне небольшое пространство под моими окнами стремительно покрывается белым лебяжьим цветом. Я выхожуна балкон – и прямо дыхание перехватывает. Разве что быстрые и почти постыдные слезы на сухие и старческие глаза не наворачиваются. Потом так же стремительно все осыпается. Но яблок нет. Есть отдельные маленькие, выродившиеся, потерявшие всякую память о своем былом ослепительном совершенстве, сморщенные комочки несъедобной субстанции. Даже дети поедают их, морщась и переводя дух. Но поедают – дети все-таки! Существа торопливые и неосмысленные. Так что уже через неделю после появления этих яблочных ублюдков ничего не сыскать. Хотя, конечно, может, они выродились только в нашем неудачном мире. А где-нибудь там, в ином, буквально по соседству, они как раз, напротив, наливаются неземным брызжущим золотым соком.

Как, например, отмененное былое величие нашего бывшего государства – может, оно отменено только в пределах этой мерности и нынешней мерзости. А в других мерностях и пространствах наоборот – параллельно разрастается неимоверным могуществом и ослепительной неотменяемостью. Но, вполне возможно, оно отменено везде и навсегда. Тотально отменено. Только одна тревожащая деталь – в том изначально отмененном, удаленном от нас локусе зарождения его величия, в месте, так сказать, онтологического возникновения и существования, нынче ведь открылась пазуха. Будь она невелика, то так бы и длилась, случайно обнаруживаемая редкими путешественниками, странствующими по географии времени, по его взгорьям, провалам, пещерам, долинам и пустотам. Но она велика. Это уж мы знаем достоверно. Экранирующая ее оболочка весьма непрочна, чтобы выдержать давление нарастающих пластов новой отягощенной темпоральности. Ведь рухнет. Как пить дать рухнет. Провалится и искривит все последующее, а для нас – предыдущее жизненно-историческое пространство. Я не говорю уж о бесчисленных пустотах, впоследствии порожденных по причине опростания главной порождающей пустоты, их породившей. Ну, эти рассосутся как-нибудь сами. А что делать с той, основной, основополагающей?

Сколько же проблем, не разрешаемых нашими нынешними слабонаучными способами. Только разве вот новым, открытым именно Ренатом. Ну и, конечно, молитвами! Да к ним нынче кто приспособлен? Особенно к умным и креативным, преобразующим, вступающим в активное мирозданческое сотворчество. Нет, нынче никто не способен на подобное.

У Ивана Петровича что-то с легкими, хоть не курит и никогда не курил. Все время подкашливает и мокро отхаркивается. Он моего возраста, но выглядит полнейшим разобранным стариком. По отношению ко мне выдерживает эту удобную, внешне даже вроде бы слабоватую позу:

– Ну, как наши молодые дела? Баб треплешь? – и густо закашливается, вцепившись сухой, продавленной до синевы глубинных сухожилий рукой в спинку измазанной околоподъездной скамейки. Рука прямо как у древнего ящера – вцепилась и сама отцепиться не может. Он замечает мой взгляд, судорожным усилием другой руки отнимает ее и прячет за отворот помятого пиджака.

– Совсем плохо? – безразлично интересуюсь я.

– Нормально. Долго не протяну. Ренатку встречаешь? – и опять сотрясается кашлем, забывая о моем присутствии. Я жду, пока его отпустит, пока он покроется прохладной влагой успокоения. – Про меня не спрашивал?

– Так ведь он вас не знает.

– Действительно. А сестры? – издает смешок и снова безумно закашливается, вызывая у меня обильные слезы и першение в горле. Я тоже начинаю задыхаться. Иван Петрович и вовсе принимает ящеровидное обличье. А потом уж и неопределенное и неопределяемое. Я прихожу в себя, покрытый липким холодным потом. – Ну иди, иди. Все нормально, – хрипит он и сам первый направляется к подъезду.