Монстры

– Вы же знаете, что данные вопросы сейчас очень болезненны, чтобы так неосторожно и, надо заметить, не вполне корректно касаться их, – слова были исполнены неложной и вполне искренней укоризны. – По поводу книги решение еще принимается. – Она со значением взглянула на меня и чуть повела головой вбок, немного вверх, указывая в направлении, где, по всей вероятности, располагался главный пункт принятия решений. Я сглотнул слюну. Она была, судя по интонации, все-таки моя сторонница. Даже радетельница. Если не меня, то текста. Даже больше, сторонница всего независимого, вольнолюбивого и, порой, рискованного. Даже социально острого. Но в меру возможного и допустимого. А кто ведает эту меру? Она ведала. Она знала неистового и правдолюбивого Твардовского. Еще совсем молодой и весьма, весьма привлекательной интеллигентной литсотрудницей работала с суровым и требовательным Кожевниковым. Разговаривала с самим Солженицыным. Пользовалась доверительной дружбой незабвенного Трифонова. К ней в редакцию захаживали Пастернак, Тарковский и Самойлов. Она почти полностью переписывала неловкие первые литературные опыты начинающих авторов, впоследствии классиков и мастеров нынешней русской литературы. Бывала на концертах Рихтера и Ростроповича. Ее знакомые навещали Сахарова. В ее дому по ночам со многими предосторожностями слушали «Голос Америки», Би-би-си и «Свободу». Однажды она побывала даже в опасном американском посольстве. За одну ночь ею прочитывались непомерного размера рукописи и невероятно запрещенные книги. Она обмирала от страха над подписными письмами, адресованными самому высокому руководству, прямо-таки застывая от ужаса и восхищения над невиданными по смелости словами обращения и великими фамилиями, стоявшими строгой и беспомощной колонкой внизу отчаянного послания. Были такие письма. И не все, кстати, доходили до руководящих верхов. Где-то спасительно стопорились на разных этапах сочинения и подписания. Она умела держать язык за зубами. Внешне сдержанно, но внутренне вся вскипая, тихо и нелицеприятно осуждала некоторые, как это она называла про себя, неадекватные выходки отдельных диссидентов и андерграундных людей, своими безответственными действиями и поступками прямо на глазах рушивших хрупкое здание скрытых и негласных договоренностей между властями и прогрессивными представителями интеллигенции внутри государственного аппарата, к которым относила и себя. И, несомненно, к ним принадлежала. Она вела беспрестанную тихую благородную борьбу за всякого рода уступки и допущения, все время раздвигая и корректируя рамки дозволенности и допустимости. Она знала и любила литературу. Действительно знала и действительно любила. Редактировала лучшие литературные произведения своего времени, достававшиеся лучшему литературному журналу своего времени, где она как раз и бессменно обитала. К ее замечаниям и поправкам с уважением относились Нагибин и Паустовский, Аксенов и Астафьев. Собственно, несколько высокопарно выражаясь, она и была – сама литература. Вот такая женщина!

Однако я все еще не понимал, по поводу какой главы возникли упомянутые проблемы, связанные к тому же с нелегкостью нынешней ситуации. Сразу припомнилось, как ровно в те же времена разговоры с государственными функционерами и сотрудниками КГБ сопровождались постоянным рефреном:

– Вы же понимаете, сейчас сложная международная и внутренняя обстановка.

– Понятно.

Мое «понятно» явно означало, что я не понимал. Вернее, делал вид, что не понимал. Они надолго замолкали, внимательно вглядываясь в мои как бы невинные глаза. Порою я выдерживал их взгляд. Согласно данной формулировке вроде бы предполагалось, что в случае решительного исправления этих самых – будь они неладны! – обстановок, внутренней и внешней, возможны станут отдельные послабления и изменения, о которых нас, когда и кого нужно, своевременно поставят в известность. Однако историческое время столь катастрофически не совпадает со временем единичной личной хрупкой человеческой жизни, что надеяться на возможность увидеть живьем те счастливые годины не представлялось реальным. Ан, ошиблись! Ошиблись! Ошиблись самым невероятным образом. Самые прозорливые и нетерпеливые. Наши умудренные и иноземные просвещенные и информированные! Как мы обмишурились! Господи, как мы все обмишурились! Позорно и непростительно. Буквально в одно мгновение, в единый миг, по историческим масштабам конечно, все вокруг переменилось. И кардинальным образом.

Разговор с редакторшей происходил в тот еще относительно неуверенный смутный период перехода от старого к новому. От старого, где ничего не дозволено, к новому, где будет дозволено практически все. И дальше, дальше, уже к тому совсем непроглядываемому, новейшему, когда снова будет все-таки кое-что не позволено.