Монстры

Про Милицанера же я знаю все. Я сам скорее усмехнусь его полнейшему непониманию своей высокой миссии и зиждительной функции в этом мире. Так что, мне теперь только и писать о Милицанере? Нет, я буду писать и поведывать обо всем! Буду писать о простых общечеловеческих и непростых нечеловеческих страстях.

Неужели заради разного рода рыцарских или каких-нибудь древнеегипетских благоглупостей, подробностей и правдоподобностей мы пишем и постигаем нечто непостижимое в нашем безграничном мире?! Ведь не ради же:

– Послушай, Клавдий, подошли-ка своего раба.

– Хорошо, Олимпий. Но, согласись, что-то совсем уж стала барахлить наша имперская система. Пошлешь тебе раба за той же охрой, а он и не вернется. Лови его. Либо и вовсе спросит нагло: «А зачем?» А то ускачет мрачный и вернется к следующему вечеру во главе банды таких же разбойников и негодяев, головорезов с мечами, факелами, со следами еще не остывшей крови на толстых губах и грубых руках. К тому же с уже почерневшими головами наших бедных честных сограждан, встреченных ими по дороге. Что же, прикажешь к каждому сопровождение приставлять? Нет, что-то неладно в нашем государстве. Так, значит. Сколько отпустишь?

– Горшочка два-три. Хватит?

– Да уж думаю.

Не в угоду же подобному. Не ради же этих якобы Клавдиев, и будто бы Олимпиев, и некой вроде бы римской как бы достоверности. То есть, конечно, немножко и ради того.

И ради этого другого:

– А что, Судзуки-сан, не прогуляться ли к подножью Фудзи. Сакура в полном цвету, и крик обезьян в полнолунье столь одинок и печален?

– Да, да, Ямомота-сан. Я как раз хотел вас ознакомить с последней танкой, если вы снизойдете до того.

Это чисто подростково-читательские страсти – представить все в неземной воображаемой достоверности. Тип ювенильного письма. То есть когда читатель пишет для себя. Вернее, когда читатель, притворившись или обратившись писателем, пишет будто бы для других, а по сути – для себя. Или, еще вернее, когда писатель думает, что он писатель, а на самом деле он читатель. Ну, и более простой случай – писатель, вполне понимающий, что ждет от него читатель в образе писателя, и пишет, как этот самый читатель-писатель. То есть вполне исполнен цинизма и предельно понятного и оправданного притворства, пишет в качестве писателя-читателя-писателя. Настоящий же писатель говорит:

– Этого не было. Все выдумки. Фантом! Оставь надежды всякий, за сие берущийся. Обретай другие надежды и упования. Свободу от всякой захватывающей и эксплуатирующей тебя иллюзии. Она пожрет! Погубит! Отдавайся всем предоставленным тебе иллюзиям и фантомам, только будучи обороненным принципиальным разоблачающим пониманием! – так говорит и поступает настоящий писатель перед лицом искреннего, доверившегося ему читателя.

Конечно, все не так просто. Не то чтобы на одном углу стояли читатели вместе с читателями-писателями и кричали:

– Это правда! Это существует! Гады! Сволочи! Бляди неверующие и бестактные! Изыдите! Это было! Головы поотрываем, суки оскорбительные! – и такое случалось прямо на моих глазах. И не единожды.

А на другом углу, скажем, мрачные и горделивые истинные писатели-писатели, скривив рты в сардонической мрачной усмешке, по-змеиному шелестят или же нагло так, вызывающе выкрикивают:

– Нет! Нет! Нет! Этого нет и не было никогда! И никогда не будет! Эй, вы, недоноски и недомерки, оглянитесь вокруг! Разуйте свои маленькие свинячьи глазки недоученных подполковников!

И опять-таки, все гораздо сложнее. Истинный писатель не тот, который слезами обливается над бедной Анной, Лизой или Екатериной. Или, скажем, так заворожен собственным описанием некой сумеречной прохладной обители неких завораживающих сестер, что уже почти входит к ним в комнату, обнимаем ими с обеих сторон. Мягкими, словно незаметными движениями они расстегивают четыре пуговки серой фланелевой рубашки на его груди. Четыре руки, как некие небесные мягкие шивоподобные кисточки, пробегают по его мгновенно ознобившейся коже. Они скидывают с себя легкие туникообразные наряды и легко влекут его на диван, где, почти не касаясь, удаляют нехитрую остатнюю одежду. И все трое на мгновение замирают в надвинувшихся сероватых сумерках тихого осеннего дня.

Идем дальше.

С-3

Еще один пропущенный кусочек

А вот еще один опущенный отрывок. Причина его отсутствия совсем иная, чем та, о которой упоминалось в связи с текстом С-2. Не моя забывчивость, а вполне понятные в те времена и нелегко объяснимые ныне так называемые цензурные соображения.

Объявился я в свое время в одной редакции по поводу счастливо близящейся, почти невероятной для меня о ту пору, романной публикации. Тамошняя интеллигентная женщина задумчиво и выжидательно глянула мне в лицо поверх дымчатых очков. Я молчал. Она молчала. Разговор начала все-таки она. Причем почему-то раздраженно и сразу на повышенных тонах.