Монстры

– Как у людей только совести хватает? – низкорослая и плотная Людмила Васильевна остановилась перевести дыхание. – Все-таки здесь крутой спуск. Я обычно хожу в другую сторону. – Мелкие капельки пота покрыли ее веснушчатое лицо.

– Вы, Людмила Васильевна, носом дышите. Носом легче. Лилечка, куда ты побежала? – крикнула она вослед мелькающей вдали маленькой фигурке с разлетающимися в стороны тощими косичками. – Без нас не спускайтесь! Какая прелесть. – Она обвела чуть затуманенным от наслаждения взглядом действительно прекрасные, с некоторой, правда, ноткой грусти и щемительности, звенигородские окрестности.

– Сашок! Возьми Лилечку за руку. Да, да, прелесть, – подтвердила Людмила Васильевна. И снова детишкам: – Осторожно! Спуск!

Да куда там! Напрасно. Поздно. Они давно уже мелькали внизу на мелком, пушистом речном песке. Разом бросились в него нечувствительными тощими телами, еще не носившими грубых и отягощающих отпечатков пола. Лишь косички смешно перекручивались вослед катающейся по песку девчоночьей головке да наголо стриженная рыжая макушка Сашеньки прямо золотом вспыхивала под прямым ослепительным солнцем. Господи, каких только умилительных зверьков не напоминали они своим обожающим стареющим родителям. Или, скорее, бабушкам. Да – бабушкам. Ну, неважно. Дамы, одетые в яркие открытые сарафаны, со слезами умиления следили за кувырканьем в песке своих чад.

– Я и говорю, как только совести у людей хватает. Иван Петрович почти с инфарктом домой приходит. Он ведь, знаете, у меня фанатик своего дела. Я говорю: – Успокойся. Вон другие – трава не расти. Рыбалка, выпивка. На работе – разговорчики, анекдоты. – Нет, нет, – отвечает. – Я так не могу! – И глупо. – Глупо, не глупо, но не могу. У меня сердце за все болит. Я не могу видеть, как они халтурят и воруют! – действительно, не может. Он такой. Он ответственный и честный. И сердце у него болит не в фигуральном смысле. Все таблетки глотает. Нитроглицерин. Я говорю: – Доглотаешься, со своими, с позволения сказать, коллегами. Вы ведь знаете его. – Людмила Васильевна внимательно и почти требовательно взглянула на Ираиду Львовну. – И что он там ни делает, ни изобретает, все за подписью Липкина и Генделева выходит. Все, получается, они сделали и придумали! И премии квартальные и годовые они же получают. И заграницу, и по курортам они. И на всякие торжественные собрания в Дом союзов ходят надутые, как индюки. Мафия просто.

– Какая мафия? – попыталась не понять Ираида Львована. Невысокая Людмила Васильевна снизу с некоторым недоумением, если не подозрением, взглянула на нее. Потом перевела взгляд на реку. Прищурила глаза, пытаясь рассмотреть на противоположном берегу группу чужих, местных, опасных, хулиганистых ребятишек. Рассмотрела. Покачала головой.

– Вон, возраста наших Сашка и Лилечки, – сокрушенно пробормотала она себе под нос. – А уже курят. Безобразие. Никто за ними не следит. Да и родители у них такие же – пьянство, разврат, воровство. Откуда другим детям взяться-то? Наша русская дикость.

– Тетка говорила, – снова начал поощренный Федя, чуть поклацывая зубами, – когда холодный подходит к воде, то оттуда к нему всякая нежить начинает тянуться. А вода крутится. – Посмотрел на стоящего в отдалении Димку.

– Какой это холодный? – все глубоко, почти до обморока затягиваясь папиросами, уставились на Димку. Тот молчал.

– Кто остыл там от чего. Или просто от рождения холодные, – продолжал Федька. – Вот я, например, залезаю в воду и замерзаю. Но это только сейчас, ненадолго. Потом снова разогреваюсь. Иногда прямо как в кочегарке под одеялом горячий бываю. Потому что я теплый. Кровь у меня теплая.

– Я не мерзну, – произнес Васька.

– Потому что ты вон какой сильный, – с естественным уважением подтвердил Федя. – Кровь у тебя теплая. А у холодных, как у рыб.

– Да пошел ты врать! – встрял стоящий Ленька – ни старший, ни младший, но со своим отдельным мнением. Он, в отличие от остальных, имел немалый опыт самостоятельной жизни. То есть, попросту, сбегал из дома. И весьма регулярно. Иногда на целый месяц. Мать в его поисках бросалась по привычным местам – вокзал, рынок, озеро, где ошивались такие же, как он. Иногда уматывал и в Москву. Милиция отыскивала. Возвращала домой. Мать долго и истерично расспрашивала:

– Ну, чего тебе не хватает, зараза? Все в доме есть! – Он молчал. – Чего бежишь, как волк? Вот сдам в монастырь, и будут там тебя, гада, нещадно лупить, чтобы знал, как мать надо уважать, – в сердцах хлопала дверью и шла к скотине.

Что-то влекло его прочь из дома помимо собственной воли. То есть не помимо воли. Не то чтобы он не хотел, а неведомая сила тащила его упирающегося, маленькими цепкими ручонками судорожно цепляющегося за почерневший от неимоверного возраста дверной косяк. Нет. Просто как будто смытый и беспамятный уходил и жил в другой жизни. И сам не мог сказать, какая жизнь пригляднее. Ребята с опаской поглядывали на него после очередного возвращения. Он же как ни в чем не бывало приходил в их компанию.