Мопассан

Веер был у всех на виду, и каждый имел возможность прочитать на нем надпись. Стихи, которые Ги набросал, возвратившись однажды вечером из Ла Бикок, после совместных чтений поэтов вольного XVIII века, были куда более сочными. Нет никакого сомнения в том, что Эрмина, прочитав наутро эти строки из «Марса и Венеры», ничуть не покраснела:

На спящую Венеру Марс
Набрел, слоняясь не впустую.
«А ну-ка, чем богаты мы!» —
Шутник воскликнул:
«Аллилуйя!»
Он приподнял душистый шарф,
Скрывавший грудь ее нагую.
Была та грудь бела как снег,
И Марс воскликнул:
«Аллилуйя!»
Его рука, дрожа слегка,
Округлость тронула крутую.
С собою совладав с трудом,
Вздохнул проказник:
«Аллилуйя!»
Венера, век не разомкнув,
Сменила позу на другую.
Храбрец не растерялся, и…
Великий боже!
«Аллилуйя!»

[92]

Милый друг еще раз оказался в выигрыше. Еще одна его победа. И не без удивления узнаем мы о том, что Мопассан, покинув дом на улице Моншанен после ссоры со своим квартирохозяином и кузеном Луи, 15 февраля 1890 года пересдал свою квартиру, оплаченную на три года вперед, Эрмине и ее матери. Муж Эрмины понятия не имел об этом переезде, что и породило в дальнейшем неприятные толки.

Можно согласиться с предположениями Мари Леконт дю Нуи: Мопассан начал ухаживать за своей одинокой соседкой точно так же, как он ухаживал бы за всякой другой красивой женщиной. Позже он вошел во вкус потому, что она упорно хранила верность своему архитектору. Вскоре сердце Эрмины смягчилось, и со свойственной женщинам неосмотрительностью она влюбилась в него… В то время, когда он уже разлюбил.

Ныне эта старая история навевает меланхолический аромат увядшей любви, более искренней у нее, чем у него, никогда не разгоревшейся, тихой, как сама Эрмина.

Ученый Эмэ дю Пюи, потомок Дидро, нынешний владелец виллы Ла Бикок, показывает мне дом, стоящий на холме — над церковью, кладбищем и вокзалом, утопающий в бурной зелени кустарника. Этот кудесник поставил в саду, на том самом месте, где встречались Ги и Эрмина, столик и два стула. Он часто повторяет: «Их призраки приходят сюда — бесплотные образы любовной дружбы…» — и, честное слово, я верю ему.

Осенью 1885 года Ги арендовал в Этрета земли крупной фермы. Он писал оттуда Анри Амику: «Первый месяц охоты в Нормандии я открываю шестью обязательным вылазками». Однако Мопассана влекут сюда не только светские развлечения. Он терпеть не может шумную изысканную охоту, толпу доезжачих и рев охотничьего рога. Он ненавидит «убийство животных». Он не рыцарь. Он слишком привязан к морю, слишком любит ходить пешком. Охота для него — наглядный возврат к варварской эпохе человекозверя, которого Ги так возвысил и которому так поклоняется.

Охотники, одетые как лапландцы, отправляются в лес Каннето близ Фекапа. Франсуа сопровождает хозяина вместе с таксами Пифом, Пафом и Мусташем, «похожими на трех маленьких крокодилов, покрытых шерстью». Охотники обедают на ферме и остаются ночевать в комнате с выбеленными известью стенами. Еще до зари Гаспар д’Оржемоль будит их звуками рожка. Вскоре раздаются ружейные выстрелы. Никто не хочет испытывать судьбу: все дружно утверждают, что охотятся на кроликов. Вдруг один из охотников громко кричит: «Вальдшнеп! Готов!» Когда Мопассан убивает вальдшнепа, он восклицает: «Кролик!» — чтобы потом, при показе добычи, испытать подлинное торжество удачливого охотника. И, подмигивая, добавляет: «Я хитер!»

«Мертвые листья падают с нежным и непрерывным шелестом, сухим и немного печальным… Стоит мороз, легкий мороз (повторение слова подчеркивает достоверность ощущения. — А. Л.), который щиплет глаза, нос, уши; он запорошил белым инеем верхушки трав… но под толстым овчинным тулупом по всему телу разлито тепло… Солнце весело сияет в голубом воздухе».

У Мопассана, как и у всякого человека, каждое из пяти чувств развито по-разному. Глаз его особенно остер — глаз рисовальщика, точно передающего форму и цвет. Любимые краски: синяя, белая, черная. В цикле его рассказов «Бродячая жизнь» мы находим прекрасные страницы.