Моральное животное

«Богатство и знатность вовсе не составляют необходимых аксессуаров джентльменства, – писал Сэмюэль Смайлс. – И бедный человек может быть истым джентльменом – по образу мыслей и по своей жизни. Если он честен, правдив, добросовестен, воздержан, вежлив, энергичен, трудолюбив и уважает свое человеческое достоинство, то он джентльмен». Ибо «природа в большей или меньшей степени наделила всех, знатных и простых, богатых и бедных, одним из величайших душевных даров – благородством»[410]. Это хорошая мысль, которая вполне может оказаться истинной, если говорить о первых нескольких месяцах жизни. Беда в том, что в дальнейшем – по крайней мере, в современных условиях – она, вероятней всего, окажется ложной.

Некоторым людям может показаться странным слышать от дарвинистов, что преступники скорее «жертвы общества», чем жертвы дефектных генов. Но в этом как раз и кроется одно из различий между дарвинизмом начала этого века и дарвинизмом начала предыдущего. Если считать, что гены программируют поведенческое развитие, а не только поведение, что они формируют юную психику согласно текущему контексту, тогда все мы предстаем жертвами (или бенефициариями) нашей среды, равно как и наших генов[411]. Следовательно, различие между двумя группами (скажем, социально-экономическими или даже этническими) можно объяснить эволюцией, не ссылаясь при этом на генетические различия.

Конечно, никакой категории «городская беднота» в программе, формирующей совесть, нет, как нет и категории «викторианец». (В действительности Шрусбери больше напоминает среду, которую «предвосхитил» естественный отбор, чем современные крупные города.) И все же «проворство», с которым люди хватаются за урбанистические возможности обмана, предполагает, что анцестральная среда не исключала возможности для выгодного преступления.

Одним вероятным источником таких возможностей могли быть регулярные контакты с соседними деревнями. Адаптацию, которая помогала бы эффективно использовать эти возможности, мы находим в человеческой психике: бинарный моральный ландшафт, включающий «своих», кто заслуживает уважения, и «чужих», кто заслуживает эксплуатации[412]. И члены городских банд кому-то доверяют; и даже безупречно вежливые викторианские мужчины шли на войну, убежденные в том, что смерть, которую они сеяли на поле битвы, заслужена и законна. Получается, моральное развитие часто сводится к вопросу не только о том, насколько развита совесть вообще, но и о том, каков ее радиус действия.

Восхитительное общество не самых восхитительных людей

Насколько «нравственны» викторианцы были на самом деле – предмет известных споров. Обычно их обвиняют в большом лицемерии. Что ж, как мы видели, определенное лицемерие для нашего вида совершенно естественно[413]. И, как ни странно, сплошное лицемерие может служить признаком высокой нравственности. В «высоконравственном» обществе, где повседневная жизнь предполагает многочисленные акты альтруизма, а подлость и непорядочность наказываются социальными санкциями, хорошая моральная репутация жизненно необходима, а плохая, соответственно, чересчур затратна. Этот добавочный вес репутации – дополнительный стимул делать то, что люди и так делают естественным образом: они преувеличивают свои достоинства. Уолтер Хоутон пишет: «Хотя каждый время от времени притворяется, что он лучше, чем есть на самом деле, даже для себя самого, викторианцы были более склонны к этому типу обмана, чем мы. Они жили в эпоху гораздо более высоких стандартов поведения…»[414].

Даже если мы согласимся с тем, что викторианское лицемерие является косвенным подтверждением викторианской нравственности, остается вопрос: действительно ли слово «нравственность» – правильное слово. В конце концов, для большинства викторианцев преобладающий этос не предполагал подлинных жертв. Участие и внимание к другим демонстрировали столько людей, что каждый получал свою долю. Но это не минус викторианской нравственности, в этом – сама суть устойчивой морали: поощрять неформальные обмены ненулевыми суммами, тем самым повышая общее благосостояние; точнее, поощрять обмены с ненулевыми суммами за пределами экономической жизни и требований закона. Один автор, оплакивая «подъем эгоизма» и смерть «викторианской Америки», заметил, что при викторианском этосе «основная масса американцев жила в социальной системе, которая была предсказуема, устойчива и в основном добропорядочна. Так было потому, что – несмотря на лицемерие – большинство людей чувствовали, что у них есть определенные обязательства перед другими людьми, и эти обязательства были важнее, чем их собственные удовольствия»[415]. Хотя мы можем усомниться в буквальной истинности последнего утверждения, его общий смысл бесспорен. Чувство долга каждого человека, по большому счету, поддерживало не самоотречение, а имплицитное согласие с социальным договором, в соответствии с которым исполнение долга по отношению к другим людям влечет за собой исполнение долга по отношению к нему самому.