Morden zaertlich (Убить ласково) (СИ)

Но рано или поздно все кончается. И деньги тоже. Первые часы я просто не понимал голода, потому что приморозило, и я старался найти, где бы переждать. На следующее утро потеплело, и мысли о голоде вернулись. Я не мог заставить себя попрошайничать, я был слишком горд. Это грозило полицией, встречей знакомых и прочими неприятностями.

Когда я забыл страх, голод гнал меня по улицам, я судорожно высматривал оброненные деньги. Мысли в моей голове путались, судорожно бились отдельные слова в тумане окружающей действительности.

Но даже поздним вечером я ничего не нашел. Есть хотелось все нестерпимее. Голова уже начинала кружиться, желудок исходил урчанием, внутри была сосущая пустота. Увидев маленький ларек с продуктами, я даже не попытался украсть незаметно, я помнил только, что кинулся туда и схватил какую-то булку, откусил и начал жевать. А дальше уже ничего не помнил.

Я пришел в себя в полицейском участке. Не помнил ничего с момента, когда проглотил первый кусок. Капитан, производящий допрос, был отчего-то зол и постоянно чесался. Видно, у него была аллергия, и было никак не до меня. Ситуацию я узнал от него.

Из-за того, что я не ел два дня, при первом же резком насыщении я потерял сознание. Продавец позвонил в полицию, меня отвезли в участок, как мелкого воришку, «по предварительным данным», бездомного. Так оно, в общем-то, и было.

Капитан долго допрашивал меня о семье. Я отвечал одно и то же, придуманное тут же, не меняя позиции.

«Бездомный. Раньше родители были, много пили и били меня, потом я сбежал. Сколько лет было? Не помню. Не воровал, ел что придется. Сколько сейчас? Не знаю».

Я твердил эту фразу много раз подряд, прежде чем он потерял терпение, и меня посадили в камеру. Вид у меня последний месяц был как раз такой, чтобы поверить в мою версию бродяжничества с детства. Впрочем, сейчас я могу понять, что капитан просто был зол и слишком занят собой, своими проблемами, чтобы как следует вести дело. Да оно и казалось пустяшным.

И все же даже глазами я не походил на бродяжку. Особенно такого, который вырос на улице.

Я подошел к стенке камеры, посмотрел в окно, согрелся и уснул прямо на бетонном полу. Просто вырубился.

Через какое-то время меня растолкали и дали миску с едой. Уже не помню, но, кажется, это была пресная геркулесовая каша. И конечно, к тому времени в еде я был неразборчив. Съел как миленький.

Через некоторое время я оказался в тюрьме. Все было достаточно прозаично, быстро и непонятно для моего неокрепшего ума.

Я оказался в камере с тремя другими ребятами: Треплом, Рыжим и Кулаком. Хотя в миру, если господам угодно, Зигфрид, Эрик и Дэн.

- Свежачок! – пробормотало из одного угла.

- Чего трясешься?

- Чего это тебя к нам? У девок же свое отделение есть, - сплюнул рыжий парень с ожогом на лице.

- Думаю, потому что я парень. И я не трясусь.

Разумеется, я трясся, и все во мне ходило ходуном. Но спеси и ненависти никто не отменял, и я не чуял, чем это пахнет.

- Во дела! Парень! - все засмеялись.

- Слушай, а чего ты так на девку похож? - спросил щуплый черноволосый с нестриженой шевелюрой.

- Не похож.

- Во придурок! - заржал прокуренным голосом третий, крупный, с сережкой в ухе, - За что тебя копы загребли?

- За мелкое воровство.

- Щипач что ли?

- Щипач? - я не понимал тюремного сленга.

- Во свежак! Ты, видать, сюда первый раз угодил?

Я кивнул, не собираясь казаться слабаком.

Вперед выступил широкоплечий юноша с серьгой. По осанке и поднятому чуть выше, чем у других, подбородку, я сообразил, что он был тут главным.

- Ясно с тобой. Звать меня будешь Кулак, - он хрипло усмехнулся и закашлялся, - Повезло ему, что к нам попал, а, парни? Америкос бы его сразу же отделал. Сначала по морде, а потом еще куда…

Я молчал. До меня никак не доходило. Тем временем Кулак знакомил меня в остальными обитателями камеры.

- Это Рыжий, Эрик. А это Зиг, Трепло. Правил мало, но запомнить советую сразу, если жизнь дорога. Ты здесь новенький. Слушаться будешь нас. Перебежать вздумаешь – башку снесу. Как там тебя?

- Билл.

- Билл? Потянет, короткое имя. Погоняло заслужишь – уважать станут, а пока слушай: койка твоя вот, жрать с нами будешь. Усек?

- Усек.

- Если мацать будут, не рыпайся, материть - молчи. За каждое лишнее слово - в зубы. Все ясно?

- Все, - я угрюмо кивнул, собравшись с духом, и прошел к своей койке.

В тот день они шпыняли меня, хлопали по заднице, ржали. Я чувствовал себя шлюхой в борделе, но все еще помнил слова Кулака. Уж не знаю, почему мне вздумалось ему доверять. Но я верил себе, и Кулак был частью этой веры.

Вечером, совершенно уставший, я уснул. Но скоро меня разбудил нетерпеливый шепот на ухо.

- А знаешь, почему ты жив так легко?

Я не шевелился, собирая силы. Это давалось с трудом, так как я сложно переносил прикосновения в последнее время. Ругая матом себя за свою доверчивость и понимая, что за все надо платить, я искал момент, чтобы вывернуться.

Голос принадлежал Кулаку. При каждом его слове меня обдавало теплым дыханием с запахом дешевых сигарет. Тем временем он наползал на меня, отвечая сам себе.