Море штормит

— А знаете, — Нарожный хлопнул широкой ладонью по подлокотнику кресла, — по-моему, здорово! Особенно вот это место. — Он кашлянул и прочел вслух: — «Растите, мальчишки. Будьте самими собой. Улыбайтесь, танцуйте, любите, мечтайте. Не напускайте на себя суровость. Но помните, знайте всегда: хранятся у ваших отцов пробитые пулями гимнастерки и тельняшки. И так надо, парни, идти вам по жизни, чтоб в лихолетье они оказались вам впору». Звучит!

Зина устало улыбнулась. Торопливо черкнула на первой странице: «Срочно в набор!».

— Ну а теперь, — шутливо сказал Нарожный, когда она вернулась из типографии, — готов дать интервью. С чего же начнем?

— Я бы хотела знать о вас все.

— Все? — усмехнулся Нарожный. — Это по-журналистски!

— Это еще и по праву человека, который воевал с вами на одном фронте…

— Я знаю. Даже больше, чем вы можете предположить.

— Откуда же? — удивилась Зина.

— Видите ли… — Нарожный потянулся к пачке «Беломора», но закуривать не стал. Размял в пальцах папиросу. На ковер посыпался табак. — Я ведь в Андреевске не только затем, чтобы повидать Колесникова. Я ехал и к вам. Когда-то вы обо мне справки наводили. А теперь самому в адресный стол пришлось обратиться. Я прямо из Петровска. От Анны Георгиевны Горской. Припоминаете?

— Постойте… Это та женщина из музея?

— Да. Она мне показала ваше письмо. Вот я и узнал о вас, о судьбе портрета и о том, что едва меня не произвели в живописцы.

— А разве вы не художник? Мы думали… — Зина вдруг отчетливо вспомнила сорок четвертый год, старинный особняк с колоннами и тихий задумчивый голос Рогова… Отчего-то защемило в груди, стало душно. — Все сходилось к тому, что именно вы…

— Нет уж, какой из меня портретист, — хмуро проговорил Нарожный. — Рисую еще хуже, чем пишу. Придумывал разные маскировочные штуки — это бывало. Оттого и прозвали Художником. — И резко спросил: — Выходит, зачислили меня в живописцы и похоронили?

— Нет, нет, — возразила Зина. — Я несколько раз пыталась уточнить. Посылала запросы. Во время войны и после. Но ответы приходили один безнадежнее другого. Даже в Министерстве обороны не могли сказать ничего определенного…

— А знаете ли вы, — перебил ее Нарожный, — что почти в каждой части был свой художник. Даже в партизанских отрядах. Даже среди десантников. Другое дело, что чаще всего они никому не говорили о своем призвании. Тогда они были прежде всего солдатами. Потому и трудно через столько лет восстанавливать истину. По свежим следам было проще. Как же вы могли начать поиск, а потом вдруг взять и все бросить? Да если так искать героев, половина из них останется неизвестной!

— Понимаю ваше волнение… — начала было Зина, но Нарожный перебил ее:

— Знаете что? Давайте говорить прямо, как старые фронтовые товарищи.

— Хорошо, — согласилась Зина. — Только расскажите сначала о себе.

— Выжил я, верно, чудом. — Нарожный выключил настольную лампу, задумчиво сощурил глаза. — Да только чудеса не повторяются дважды. Ранения, говорят, не проходят бесследно. Это я так… К слову… Жизнь, она ведь все равно идет своим чередом. Поступил в институт. Хотел доучиться. Но уже через год все пошло под откос. Врачи были кратки. Хотите ослепнуть и окончательно сорвать сердце — валяйте, протяните еще с полгода. Не поспоришь. Выдали мне новую пенсионную книжку и посоветовали ехать на юг. Вот и махнул я в Петровск. В первый же день поклонился братской могиле, десантникам-морякам. Там-то я однажды и повстречал Анну Георгиевну. Привела она меня в музей. И здесь я снова увидел портрет, который считал уже потерянным навсегда. Висит он на самом почетном месте. Одно досадно — надпись на табличке: «Неизвестный художник». Будто он к нам из XVII века пожаловал.

— Я думала, вы знаете все…

— Все, кроме имени художника, — удрученно произнес Нарожный. — Было это в марте сорок четвертого. Готовили к высадке десант. А мы, остальные, ложным рейдом немцев на себя отвлекали. Потом с боями на выручку шли.

На другой день, как освободили Петровск, хутор Михайловку отбивали. Другу моему Коле Сиротину приказано было отлеживаться. Обгорел в бою, когда к десантникам пробивались. Да разве удержишь такого. — Нарожный глубоко вздохнул. — Перед самым этим боем он мне про портрет и рассказал. «Сейчас, — говорит, — не время, а вот вышибем фрицев из хуторка, я тебе такую картину покажу, что еще злее станешь воевать». — «А кто же художник?» — спрашиваю. «Погиб, — отвечает, — художник». Поднялись мы в атаку. Николай в первой цепи. Тут его и срезала пуля. Будто поджидала — сразу наповал. У развалин какой-то церквушки…

Нарожный замолчал. В кулаке у него затрещал спичечный коробок.