Море синеет…

Над селением угрюмо возвышалась приземистая квадратная крепость с круглыми башнями по углам. Через несколько минут меня ввели в душную низкую темницу, где я мог обдумать свое положение. В помещении не было ни окна, ни бойницы, ни единого предмета; лишь дверь, избранная тяжелой решеткой, и глубокая ниша в каменной стене, достаточно глубокая и длинная, чтобы служить ложем, нарушали монотонность голых стен. Через небольшое отверстие в двери проникал тусклый свет лампы, висевшей в коридоре. Вряд ли можно было бы сбежать отсюда.

В этом, по-видимому, безнадежном положении я находился около недели, не в состоянии отличить день от ночи. Иногда мне совали нечто похожее на черствую лепешку и немного тухлой воды. Потом появился важный господин — не то эмир, не то шейх. Мы говорили с ним несколько часов, но, поскольку не было толмача, я и по сей день не понимаю, что значила вся эта история. Попытки захватить "Сваап" не было. Меня даже не обыскивали. Не пытались потребовать выкуп. Видимо, что-то их испугало.

Я чувствовал даже некоторое разочарование, когда все кончилось мирно. Мое приключение, словно взятое из сказок "Тысячи и одной ночи", завершилось самым безобидным и прозаическим образом."

В Средиземном море Робинсон посетил греческие острова, прошел Мессинеким проливом и очутился в Неаполитанском заливе. 20 июля в 7 часов вечера, когда судно находилось всего в 15 милях от устья Тибра, судя по записи в вахтенном журнале, "…на "Сваап" обрушилась огромная волна… Вся носовая палуба судна очутилась под слоем изумрудной воды".

Словно в насмешку, именно здесь, в Средиземном море, где плавают на роскошных парусных (или моторных) яхтах, не удаляясь далеко от берега, богатые яхтсмены и яхтсменки, "Сваап", попав в жестокий шторм, вынужден был "бороться за жизнь"!

"Судно мое боролось за собственную жизнь. Что за отчаянная это была борьба! Чуть не сразу за кормой виднелись жуткие черные скалы, ожидавшие добычи! В какой-то момент кливер, не выдержав огромного напряжения, начал отрываться от штага. Положение стало критическим. Если бы кливер лопнул, мы не могли бы продолжать борьбу. Минут десять работал я на бушприте, обвязавшись страховочным концом, и, окатываемый с головы до ног, едва не захлебнулся. Но парус был спасен.

В ту ночь, в самый разгар шторма, когда положение, казалось, было хуже некуда, я передал руль Этере и попробовал немного отдохнуть. Вцепившись в борта койки, я через иллюминатор смотрел на луну, которая раскачивалась, вызывая тошноту. Судно стонало, норовя одновременно встать на дыбы и лечь на борт. Ветер неистово ревел в снастях такелажа. Вода, скопившаяся в льялах, угрожающе металась из стороны в сторону. Всего дюйм и одна восьмая деревянной обшивки отделяла нас от Вечности!

Это была одна из тех редких минут, когда меня охватывали сомнения. Зачем я обрек себя на такую жизнь, твердил я и называл себя самыми нелестными эпитетами, хотя в душе понимал, что, стоит мне пожить на берегу, я снова стану тосковать по морю. Во мне живет непонятное желание воевать со стихиями, переносить лишения, чтобы испытать ни с чем не сравнимое наслаждение при входе в незнакомый и прекрасный порт, когда все трудности и беды позади. Я ищу красоту во всем. Она всюду — в солнечном восходе, в искрящейся ряби на море, даже в буре. Красота и природа!

Судно мое швыряло как щепку, волны перехлестывали через рубку, а я лежал на койке и в глубине души все-таки радовался происходящему.

На берегу вдали блеснули огоньки Фиумара Гранде. Рано или поздно мы должны добраться до него — то вопрос лишь времени. Ночные часы шли своим чередом. Иногда казалось, что огоньки приближаются, иногда

— что мы не двигаемся с места.

Самая огромная волна с ревом бросилась на нас на рассвете. Гребень грязно-зеленого чудовища обрушился прямо на судно. Разверзся ад кромешный. Незадолго перед этим я передал штурвал Этере, который был привязан коротким концом к мачте. Я же без привязи делал что-то на носовой палубе. Завидев волну, я одним прыжком взвился ввысь и повис на снастях в шести футах над палубой. Какое-то время я ничего не видел, кроме сердито кипящей массы воды, из которой торчали мачты и ванты. Затем, словно всплывающая из морских глубин подводная лодка, появилась рубка и палуба "Сваапа", вырвавшегося из водного плена. Этеры не было видно нигде. Штурвал вращался сам по себе. Затем появился и мой помощник, по-прежнему привязанный к страховочному концу. Этера, отплевываясь, цеплялся за поручни. Я тотчас кинулся к нему и втащил его на борт яхты.

Шторм начал выдыхаться, и на другой день около полудня мы уже на всех парусах бежали мимо острова Монтекристо, отдыхая по очереди после испытаний ночи."

Робинсон плыл вдоль Лазурного берега. Встав на непродолжительную якорную стоянку в Вильфранше, он с удивлением обнаружил, что там его ждет родная бабка! Оттуда Робинсон направился в Гибралтар, сделав заход на Валеарские острова. Теперь оставался последний этап кругосветного плавания — переход через Атлантику. На Тенерифе Этера снова попал в переделку.