Москаль

Всю дорогу из заснеженной Москвы в солнечный Таджикистан Дир Сергеевич и Александр Иванович были неразлучны. Сидели в транспортных креслах или рядом, или напротив друг друга. Ели одну и ту же еду, пили из одной бутылки. И вели длинные, длинные и, самое главное, отвлеченные разговоры. Разговаривал в основном шеф, начальник службы безопасности произносил слов ровно столько, чтобы было видно, он не только слушает, но и понимает, о чем идет речь. Младший Мозгалев касался самых различных тем и перескакивал от одной к другой без всякого ощутимого плана. Говорил, прислонив голову к обшивке самолета, одним глазом глядя в молоко, холмящееся за стеклом. Длинно рассуждал о ценности человеческой жизни. О том, как низко она упала в последнее время.

– Современные газетные плакальщики – идиоты: как нравы испортились! Мол, за сто рублей убивают. Да это всегда было, это у Достоевского мочат с терзаниями и за целых три тысячи, а ведь резали на Руси сплошь и рядом за медный крест. Убивали всегда одинаково, эпохи различаются тем, как хоронят. Советская Россия – это территория, где валяются миллионы небрежно погребенных тел. Могила – упаковка, для передачи остатков личности в другую, так сказать, высшую инстанцию. А если считать, что ее, высшей инстанции, нет, то и стараться не к чему. Никто не спросит за небрежность. У нас похороны или пышные, или убогие. За гробом или идет вся страна, или никто. Лучшим – мавзолеи, рядовым – яма в безымянном поле. Нет спокойной, трезвой регулярности в отношениях с потусторонним миром. Отсюда все растет, вплоть до трудовой этики. Как хороним, так и живем.

Елагин, слушая, вспоминал смотренные в детстве по телевизору похороны президента Кеннеди и зеленое поле Арлингтонского кладбища, попытался сформулировать мысль о том, что и у «них» то же, в общем, самое, и помпа есть иной раз, и… Дир Сергеевич ухватился за слово «телевизор» и опять потянул в свою сторону.

– Я тебе рассказывал про Мишкину идею, почему нам не жалко убитых в телесериале?

– Да, помню. Они потом воскресают в рекламе.

– Примерно так. Их не жалко, их жизнь условность, невозможно, например, вообразить себе кладбище телеперсонажей. Они едят в кадре, совокупляются, ходят, умирают, и тут же воскресают. Ничто не окончательно. Телевизионный эфир незаметным образом, через зрительскую привычку, распространил это свойство не только на сериальных героев, но и на героев документальной съемки. Пусть это землятресение, вылазка террористов, цунами, главным героем события является помимо вида стихии количество пострадавших. В первые часы после нападения на небоскребы в Нью-Йорке говорили, что погибло, скорей всего, несколько десятков тысяч человек, а потом уточнили – всего три тысячи с половиной, и, знаешь, я был разочарован. Нет, абстрактно, я за то, чтобы никто не умер, но при этом сознанию хочется полакомиться и солидной суммой потерь. Где-то тут пролегает линия разделения. Человеческая жизнь не цельное понятие, у него есть ракурсы.

– Извини, Митя, ничего нового. Бог знает, когда замечено – одна человеческая смерть, это горе, а тысяча, это статистика.

Дир Сергеевич кивнул, корябая щеку ногтями.

– Да, да, я согласен, да, только ты не дал мне договорить. Тут все дело в обратной связи. Понимаешь?

– Нет.

– Мое ноу-хау в том, что можно повлиять. Одно дело утолять сенсорный голод путем созерцания информационных трупов, другое дело – самому участовать в их производстве. Наш случай. Да, мы убьем два, три десятка украинских добровольных предателей славянского дела. Вроде бы ерунда, почти рядовое событие. Но сюжет этот, пройдя по всем каналам, бесконечно размножит количество хохляцких трупов, увидены будут миллионы и миллионы зарезанных и растрелянных. Понимаешь, Саша?! Это будет громадное, историческое событие. Содрогнутся!!! И я испытаю оргазм восстановленной справедливости.

Майор сделал большой глоток минеральной воды.

– Извини, Митя, но я не понимаю вот чего.

– Чего?

– Зачем ТЫ туда летишь?

– А что?

– Ты нарушаешь чистоту эксперимента.

– Чем же?

– Своим присутствием. Если б ты остался у телевизора в Москве, отдал приказ и получил экранный результат, тогда да, все было бы чисто. Эти несчастные украинские парни были бы для тебя всего лишь информационными единицами. А так ты будешь их видить вживую, увидишь их кровь, их трупы, даже сможешь услышать запах, если захочешь. Ты будешь не геоплитический дизайнер, а обыкновенный мясник.

Дир Сергеевич довольно долго молчал, потом вдруг просиял, ему явился отличный ответ.

– А ведь я не для себя стараюсь, Саша. Пусть я лишусь своего личного, мелкого удовольствия, но страна-то возликует. Все что я сделаю, будет сделано для людей! Для россиян. Если хочешь, для москалей. Ты смотришь так, Саша, как будто тебе все это не очень нравится.

– Я никогда этого не скрывал.

– Это правда. Ты вообще если вдуматься не москаль.

– А кто же я? – усмехаясь, поинтересовался майор.

– В лучшем случае – москвич.

– А есть какая-то заметная разница?

– Да, Саша, есть. Объясню на примере. На градостроительном примере, если ты не против.

– Не против.