Московская стена

– В детстве я смотрела с мамой старый советский фильм. Еще на кассете. Тарковский. Может, слышал о нем? Советский режиссер, который в восьмидесятые тоже уехал на Запад. Фильм был про планету, покрытую разумным океаном: тот забирался к людям в голову, доставал оттуда самые важные воспоминания, а потом воплощал их в реальности[59]. У главного героя это был как раз дом на озере, где он жил с родителями, которые давно уже умерли. Я тогда спросила маму – можно я тоже буду все время думать о таком домике? Чтобы мы никогда не расстались.

Дорога резво взяла вправо, потом, почти под прямым углом, дернула машину налево. Метров через сто въехали на четко очерченную лесом и водой, заросшую молодой травой по колено прогалину. Почти посередине нее стоял светлый, дощатый дом в два этажа с широкими, летними окнами и резным деревянным крыльцом. Рубленную из бревен баню, похожую на сказочный домик, поставили у самого озера. Какие-то облепленные белыми цветами кусты скрывали ее почти по самую крышу. Когда Голдстон выключил двигатель и открыл дверцу, то почти захлебнулся сладким, уже чуть хмельным травяным запахом. Было по-летнему тепло и поразительно тихо. Они застали тот самый момент перед наступлением вечера, когда как по команде замолкают птицы и даже самый дикий лес кажется зачарованным и безжизненным.

– Что же делать здесь целую вечность?

– Думаю, если стать частью вечности, такие вопросы отпадут сами собой. Этого, наверное, не понять, пока живешь с ощущением времени внутри себя.

Дом, как и говорил Быков, оказался не закрыт. Внизу просторная, отделанная тем же светлым деревом кухня с камином. Узкая лесенка на второй этаж. Пока Сима задумчиво обходила прогалину, Голдстон перенес в дом вещи и пакеты, включил согласно прикрепленной к стене инструкции электричество и воду. Потом отправился исследовать баню. Длинный дощатый настил вел отсюда до самой воды, превращаясь в мостки, которые метров на десять углублялись в само озеро. Доски пружинили под ногами, вода таинственно булькала от каждого шага. Поверхность озера казалась остекленевшей. Прямо перед глазами Голдстона в воде застыло длинное, похожее на протянутую прямо к нему длань, облако. Он, сам не понимая зачем, медленно поднял свою руку и протянул ее навстречу облаку в воде. Отражение и пальцы зрительно соприкоснулись, дрожь прошла через все тело.

«Кто же я на самом деле? Тот, кто был в самом начале? Как откопать себя, настоящего, в этом дерьме, что копилось миллионы лет?»

Вспомнился Музей естествознания в Вене, куда он поехал на Рождество перед самой войной. Кости динозавров, окаменевшие отпечатки папоротников, моллюсков, гигантских зубастых рыб. Голдстон представил себя в витрине – скелет, а рядом, на табличке, восстановленное по черепу лицо со светлыми бакенбардами. Нет, похоже, все устроено именно так, что ничего не пропадает.

Они разделись друг перед другом спокойно, буднично. Никакого стеснения, волнения, даже любопытства. Без одежды Сима выглядела еще моложе, он был дал ей лет двадцать пять, не больше. Тело ее составляло идеальное по своей логичности сочетание с лицом. Бледная, но чистая до блеска кожа. Покатые плечи с веснушками. Небольшая острая грудь. Узкие и худые бедра. Голдстон смотрел на нее не так, как прежде на других женщин. Не сравнивал, не метил взглядом мясника лучшие части тела. Перед ним стояла просто единственная женщина на Земле, которая может выглядеть только так. Других нет и, возможно, никогда не было.

Уже почти стемнело, когда они вдвоем, голые и распаренные, вышли на деревянный мостик к озеру. Над водой клубилась низкая молочная дымка, через нее просвечивали редкие, едва различимые серебристые звезды. Пахло сыростью и, совсем немного, тиной. Когда остановились, обнявшись, на самом краю мостка и вода перестала ворчливо хлюпать, стало поразительно тихо. Кажется, Сима хотела что-то сказать, но потом передумала, чтобы оставить в неприкосновенности эту самую тишину, которая связывала в одно целое озеро, домик, их двоих. Голдстону подумалось: когда-то он был один, но у него было много воплощений и никак не получалось найти среди них себя. Даже запомнить собственное имя. Сейчас же их двое, а он чувствует это как одно. Он – это Сима. Более того. Он – это озеро. Он – это небо со звездами. Он – это время, которое, пусть едва-едва, но все-таки шевелится, как карты лениво сдавая секунды. Неужели вот это и есть рай? Когда ты сам – это сразу все, что есть и кроме этого вообще ничего не может существовать?

Сзади, за их спинами вдруг раздался какой-то неясный звук. Потом еще раз. Нет, ошибки не было. Мяукал кот или кошка. Сима тихо засмеялась, повернулась, позвала тихонько:

– Кис, кис, кис.

– Дед всегда так подзывал соседских котов, – вспомнил Голдстон. – Бабушка шутила, что английские коты не понимают по-русски. Просила меня переводить для них.