Московская стена

«Кончается? Еще даже не начиналось, – подумал Голдстон, снова чувствуя, как его начинает мутить. – Начнется в тот самый момент, когда мы вытащим эту голубую каплю отсюда. Наружу. Во внешний мир. Надо это объяснить. Кажется, они здесь совсем не понимают, что там происходит. Казакову даже сложно вообразить себе таких типажей, как Свенссон и Генерал. Еще труднее представить, что именно они сейчас доминирующий вид».

– Знаете, – осторожно начал он, – я хотел бы предостеречь вас от иллюзий по поводу людей, которые принимают решения в Берлине. Боюсь, ваше открытие однозначно будет воспринято как шанс долговременного военного и технического доминирования над остальным миром.

Казаков только пожал плечами.

– Любое действие всегда лучше бездействия. В том смысле, что гораздо чаще ведет к позитивному результату, чем к энтропии. Это, если хотите, пока еще не доказанный закон физики. Иногда мне кажется, что Вселенная устроена именно так, чтобы все заканчивалось хорошо. И только бездействие человека мешает этому осуществляться.

Кажется, подумал с мрачной иронией Голдстон, его вот-вот перевербуют. Отправят с миссией обратно в Берлин. И он даже согласится, причем из самых искренних побуждений.

– Да, – спохватился тут Казаков, – этот ваш Че Гевара из Подмосковья немного ошибся. Это не антиматерия. Возможно, до нее не так уж и далеко, но все-таки следующий шаг. Вы видели кварко-глюонную плазму. Слышали о ней? До войны было очень модное направление в ядерной физике. Создать что-то вроде первичного состояния Вселенной. Эдакую кашу из первочастиц. И посмотреть, что произойдет потом. Мы, в принципе, занимались тем же самым, что и остальные. Просто удалось продвинуться чуть дальше. Получать ее на довольно низких энергетических уровнях, стабилизировать и научиться управлять последующим фазовым переходом. При этом выделяется энергия – где-то на три порядка больше, чем при ядерном взрыве.

Голдстон снова со стыдом вспомнил свой обморок, спрятался взглядом в тайгу.

– То… что мы видели вчера… Вы взорвали в тайге?

– Да. Мы сделали два устройства. Две бомбы, если хотите. Вторую про запас. Два взрыва подряд сложно было не заметить, пусть за последние годы группировка спутников наверняка сильно поредела. Устройство доставили в точку на радиоуправляемом аэростате. Взорвали на высоте сто метров для того, чтобы последствия были не столь драматичны.

Не антиматерия. Плазма. Но название, если честно, мало что меняло.

– Как вам удалось ее получить? – спросил Голдстон после пары минут молчания, чтобы просто хоть что-то сказать.

– Да ничего особенного, – с готовностью тут же отозвался Казаков, вскочил на ноги, извлек из пиджака листок бумаги, ручку и принялся вычерчивать на подоконнике рисунок какой-то трубки. – Смотрите. Атомы состоят из протонов, нейтронов и электронов. Протоны и нейтроны – каждый из трех кварков, все три разные, со своими свойствами, и глюонов, которые отвечают за взаимодействия этих кварков. Ядерная реакция, как вы понимаете, это процесс расщепления ядра атома, состоящего из протонов и нейтронов. А вот попытки разделить протон на первочастицы – кварки и глююны – не удавались. Чем больше увеличивалось расстояние между кварками, тем сильнее становилось взаимодействие между ними. Кто-то из физиков даже шутил: вот она, святая троица. Первооснова бытия. Потому решили не разделять, а достичь предшествующего состояния – кварко-глюонной плазмы. Эдакой каши из первочастиц, что варилась при температуре в несколько триллионов градусов по Цельсию. Она, как считается, появилась через секунду после Большого взрыва. После чего началась адронизация Вселенной. Пардон, образование вещества… Так вот, впервые кварко-глюонную плазму удалось получить лет пятнадцать назад в Штатах – оказалось, что это идеальная жидкость, почти не имеющая вязкости. Для этого в коллайдере сталкивали два пучка атомов золота, которые разгоняли до скорости света. Вот, смотрите…

Голдстон понял, что переоценил собственные способности к восприятию постулатов ядерной физики, однако терпеливо выслушал до конца все, что ему рассказали, хотя почти ничего и не понял. Когда запал Казакова, наконец, иссяк и тот перестал сыпать терминами и формулами, Голдстон встал с места и прошелся по комнате.

– А что вы сами ожидаете от своего открытия?

Казаков пожал плечами:

– Точно не Нобелевскую премию. Почти все изобретения делались исключительно из любопытства. От желания проникнуть туда, где еще не ступала нога человека. Тут есть, скажем так, разделение труда. Мы изобретаем. А потом приходит кто-то, чтобы встроить наше изобретение в обычную жизнь.

Встроить. Одно короткое слово. Но означать может очень много времени, сил, денег. Прямо сейчас, отсюда, ему видится только один более-менее реалистичный вариант. Организовать переброску части ученых и оборудования куда-нибудь на предприятия министерства в Чехии. Создать им там условия для работы. А потом ждать – возможно годы или даже десятилетия – смены приоритетов. Без всякой гарантии, что это на самом деле произойдет.