Москва 1979

Пол вошел в подъезд, поднялся лифтом на последний восьмой этаж, вышел из кабины и прислушался. Было тихо, кажется следом за ним в подъезд никто не заходил. На площадке четыре двери, но одной из них, за номером 50, фанерной, покрашенной коричневой краской, кто-то накарябал гвоздем два неприличных слова и нарисовал пенис, вместо звонка из стены торчали два проводка. Он постучал в дверь костяшками пальцев и услышал с другой стороны торопливые шаги. Повернулся замок, упала цепочка, выглянула женщина лет пятидесяти с усталым лицом, про такое лицо можно сказать "со следами былой красоты". Впрочем, от былой красоты немногое осталось. Темными навыкате глазами скользнула по нему, и ни о чем не спросив, распахнула дверь, пропустила в просторную прихожую, включила свет.

— Проходите туда, по коридору.

Снова заперла дверь на верхний замок, накинула цепочку и стала возиться с нижним замком, но тот не слушался. Пол прошел в глубину квартиры, двери со вставками из матового стекла были распахнуты настежь, он повернул направо и остановился на пороге. У окна на разложенном диване лежал лысый мужчина в очках, с желтым каким-то плоским лицом. В воздухе плавал густой табачный дым, было душно и жарко, но мужчина до груди укрылся пледом в крупную клетку, высунув из-под него руки.

Рассказывали, что муж хозяйки — известный художник, с большими связями, весьма преуспевающий. У него студия в центре Москвы, заказы от ведущих музеев Советского Союза, он купается в деньгах. Наверное, это отец хозяйки дома. Пол поздоровался, но не услышал ответа. Человек щурил глаза и смотрел куда-то сквозь гостя, будто плохо видел. В одной руке он держал папиросу, в другой склянку с водой на донышке. В эту потемневшую воду он стряхивал табачный пепел и бросал окурки.

Появилась женщина, подхватила Пола под локоть:

— Вы не сюда. Пойдемте…

И потащила куда-то длинным коридором. В другой комнате, окнами выходившей во двор, было мало света. Женщина включила люстру.

— Вы Роза Михайловна? — спросил Пол.

— Да, да, она самая, — скороговоркой ответила женщина. — А вы Пол? Ну, я вас буду Павлом называть. Когда вы сюда входили, за вами никто не шел? Ну, не наблюдал?

— Кажется, нет. Но ручаться не могу.

— Вот, смотрите, пожалуйста.

У окна на деревянных мольбертах, заляпанных красками, стояли две картины. На одной разноцветные кубы и треугольники, другая картина пейзаж, написанный маслом на холсте. Грубоватые мазки, картина темная. Луг, речка и что-то вроде рощицы на другом берегу. Глубокого впечатления картины не производили, но все равно, — видна рука мастера. Роза Михайловна отступила назад, встала за его спиной, скрестив на груди руки.

Пол одну за другой снял картины с мольбертов. На обратной стороне холстов стояли подписи художницы Варвары Степановой и даты, когда картины написаны. Абстракция — 1920 год, пейзаж — 1939 год. На последней картине приклеена половинка бумажной страницы, на ней большая печать художественного ателье, фамилия Иванов, — видимо, какой-то чиновник от культуры, — и его подпись жирным красным карандашом. Пол уже видел фотографии этих картин, но одно дело фотографии, а другое дело подлинники.

Галина Шубина по его просьбе дважды была здесь, смотрела картины, первый раз пришла одна, сделала фотографии, другой раз приводила искусствоведа, специалиста по русской живописи начала двадцатого века, — тот вынес свой вердикт: картины подлинные, весьма редкие, лакомый кусочек для коллекционера, — это бесспорно. И цена более чем скромная, Роза Михайловна просила всего четыреста долларов за два полотна. Если поторговаться, отдаст за три сотни. Может быть, и за две отдаст. Он переминался с ноги на ногу и не мог решить, нужны ему эти картины или нет. Степанова — известное имя в художественном мире, но покупать то, к чему душа не лежала, только из-за имени живописца, — Пол не привык.

— Вы не сомневайтесь, эти картины мужу подарила сама Степанова, — сказала хозяйка. — Мой муж был дружен с ней до самой ее смерти. Варвара умерла в Москве в пятьдесят восьмом году, на два года пережила своего супруга художника Родченко. Одно время муж даже называл себя учеником Родченко и Степановой. Семен тоже увлекался авангардом одно время, но… Но все эти художественные эксперименты с цветом и формой коммунистическая партия не поощряла. Абстракция — это ругательное слово. Открыта была только одна дорога — социалистический реализм. Семен писал заводы, фабрики, строителей новой жизни, делегатов, депутатов… У него было несколько персональных выставок. Но все это в прошлом.

Большая по московским меркам комната производила странное впечатление. Книжные полки и два шкафа, были почти пустыми. Из мебели — только эти полки, шкафы, пара стульев и продавленное кресло в углу возле батареи отопления. Вместо люстры с потолка свешивалась пыльная лампочка, похожая на стеклянную грушу. Отсюда было слышно, как в дальней комнате на своем диване кашлял художник, это был сухой надрывный кашель.