Борис снова оказался на улице. Он шел по тротуару, зажав в кулаке монету в двадцать пять центов, чтобы позвонить. Но телефона автомата не попадалось. Иногда он подбрасывал монетку, ловил ее на лету и снова сжимал в кулаке. Когда он заметил автомат, не остановился, прошел мимо, подбросил монетку и опустил ее в карман: можно и попозже, времени еще много.
Случайно он набрел на большой книжный магазин "Барнс энд Нобл", долго бродил среди полок, брал в руки книги, листал, ставил на место. Сейчас в Москве, чтобы купить хорошую книгу, надо сначала сдать двадцать килограммов макулатуры в приемный пункт, получить талон и вместе с талоном идти в книжный магазин. Впрочем, список макулатурных книг невелик, — их всего около десятка: "Граф Монте-Кристо", исторические романы Лажечникова, рассказы Шукшина… В Москве полки магазинов завалены трудами Ленина, Маркса, переизданиями партийных документов, в иностранном отделе — книги советских журналистов, разоблачающих двурушничество и ханжескую демагогию западного общества, про капиталистических акул, которые нарушают права человека, рассказы о тяжкой жизни пролетариата, как черных притесняют, как под тяжким ярмом империализма надрываются западные женщины.
А здесь, — глаза разбегаются, — десятки, сотни, тысячи наименований, и цена низкая. Если бы жить здесь, — не жалко половину зарплаты тратить на книги. Борис выбрал иллюстрированный альбом о культуризме Джона Вейдера и повести Набокова в твердом переплете, включая "Лолиту" на русском языке, заплатил в кассе. Вышел на воздух и побрел вдоль улицы дальше, куда глаза глядели. Вскоре оказался в большом сквере на перекрестке трех улиц. Присел на скамейку, положил пакет с книгами на колени и огляделся.
Справа высилась громада здания, но видно, что не современного, а построенного давно, — дом был треугольным, напоминающим утюг, острым углом выступал в сторону сквера. Фасад светлый, облицованный природным камнем. Красивый дом: портики, карнизы, орнамент на камне. За спиной, там, кончалась граница сквера, две башни, тоже из светлого камня, с острыми золотыми шпилями. По газону, играя с друг с другом, беспорядочно носились две белки. Вот они взобрались вверх по стволу дерева и пропали. Рядом сидел какой-то старик в летней куртке цвета хаки и матерчатой кепке, он жевал длинный бутерброд, завернутый в тонкую бумагу. Откусывал, запивал водой из бутылки и, задирая голову, долго смотрел в небо, что-то старался разглядеть. Но небо было чистое, только самолет прочертил серую полосу. По асфальту ходили жирные голуби, посматривали на старика: не кинет ли еды.
— Простите, сэр, что это за улицы? — спросил Борис.
Старик оторвался от своего занятия и с готовностью ответил.
— Это — 23-я стрит, а это, — он показал рукой, — Пятая авеню. А эта улица, что пересекает их, идет наискосок, — Бродвей.
Бродвей, Пятая авеню, — эти слова отозвались в душе словно музыка, прекрасная и торжественная. Борис подумал, что не хочет улетать обратно. Не любивший в других людях пустого любопытства, он зачем-то вступил в разговор со стариком, спросил как называется сквер, что это за странный дом, чем-то похожий на утюг и вот те две башни с золотыми крышами, что стоят за сквером. Старик ответил и задал свои вопросы: откуда приехал Борис, как долго он в Нью-Йорке и когда возвращаться. Они поболтали немного, о здешних достопримечательностях и ценах. Старик сказал, что он этнический грек, родители привезли его в Америку ребенком. Он всю жизнь работал в мужских отделах галантерейных магазинов, а теперь вот сидит здесь и греет старые кости на солнце, больше заняться нечем. Старик доел бутерброд, вытащил из кармана куртки кусок хлеба в бумажном пакете и стал крошить голубям.
Борис подумал, что уже завтра ранним утром он улетит в Москву и, возможно, никогда не вернется сюда, не увидит ни этого сквера, ни белок, ни людей, спешащих по делам. Возможно, уже завтра жизнь его кончится. И стало жалко себя до слез, до рыданий. Захотелось подняться и уйти куда-нибудь с глаз долой. Но он остался сидеть. Тут чей-то голос, кажется, идущий прямо от сердца, сказал громко и внятно: "Ты вернешься, но все рано ничего не получится. Ты не вытащишь сестру, а сам пропадешь. Оставайся. Зачем умирать, — да еще так глупо. Ведь можно жить. Вернуться, — значит, погибнуть. Бог помог тебе приехать сюда, зачем же отвергать его милость. Ты много наделал глупостей, но не сотвори теперь еще одну, — главную. Хоть раз в жизни поступи разумно и логично".
Голос пропал, Борис продолжал сидеть, глядя куда-то в даль. Он снова вытащил монетку, стал подбрасывать ее и ловить. Наконец поднялся, попрощался со стариком и пошел к гостинице. По дороге он увидел за витриной кондитерской телефон-автомат, зашел внутрь. Перед тем, как сделать звонок, съел пирожное и выпил большой стакан крепкого кофе с сахаром и сливками.