Москва – Багдад

— Много я думала... — между тем продолжала Елизавета Кирилловна. — Вот ведь и грач умеет изобретать — как ловко он поднимается ввысь с орехом и бросает его на камни, чтобы расколоть. А еще я тут наблюдала из окна, как ворона, обосновавшись на соседней крыше, принесла туда два кусочка хлеба и все примерялась, как бы ей за один раз взять их и унести в гнездо к птенцам. И так и сяк пробовала добиться своего, брала один кусок, потом второй, и лапой помогала себе засунуть их глубже в клюв, но ничего не получалось. И вдруг она быстро и резко сложила эти кусочки один на другой, спокойно зажала в клюве и улетела. Вот как!

— Правда? — воскликнул Гордей, не понимая, то ли мать бредит, то ли перед смертью просто отвлекает его от горьких мыслей. Но ведь это вряд ли...

— Такое поведение можно наблюдать и у собак, и у других животных, умеющих подражать человеку. Так что животные тоже способны к творчеству.

— Интересно...

— Я это к чему?

— Да, мама, — навострил внимание Гордей.

— Человек научился выходить за пределы своей жизни, он покорил вечность, — Елизавета Кирилловна тяжело дышала, говорила с долгими паузами: — но не творчеством как таковым, а конкретно умением закреплять знания, накапливать их и передавать новым поколениям. И началось это с изобретения письма — вот что лежит в основе бессмертия. Человек создал единый духовный космос, для которого больше не имеет значения продолжительность жизни отдельной личности. Помнишь: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»?

— Помню, конечно, — с готовностью сказал Гордей. — Это «Евангелие от Иоанна», стих 1.1.

— Выше Бога ничего нет. Это тебе мое откровение о написанном слове, — с тем Елизавета Кирилловна отвернулась к стене и затихла, словно заснула. Но это был не сон, это было забытье. А утром она перестала дышать.

До сих пор думает Гордей над тем, что сказала ему мать. А главное — зачем? И видимо, думать над этим ему придется еще много и долго — парато.

Не верится, что это минуло и кануло, и больше не верится, что это вообще было. Сейчас, среди этой шири и красоты, при ярком сиянии дня и щебете птиц, прошлое вспоминается не как свой опыт, а как абстрактные знания о жизни, как прочитанное в книге — о ком-то. Может, это и хорошо? Пусть старые эмоции скорее забываются. Ведь они не настоящие! Настоящее — это то, что настает, что сбывается в новом времени, это текущая жизнь.

Да и то ощущение важно, и должно учитываться, будто они с отцом всегда тут были, парили над этими степями, над их равнинами и оврагами, над холмами, над рощами и травами, в лучах солнца! Иначе почему же им так легко и привычно в этом раю, словно они вернулись домой, в свою обитель, к себе? Есть же в их ощущениях какая-то истина? Должна же быть...

В недрах России

Теперь уже было далеко до Москвы, далеко — во всех смыслах. Там все-все тяжелое осталось во времени, но и в пространстве — гораздо севернее и западнее от места, в котором находились они. Едут они по центральной полосе европейской части России, словно по застывшим волнам, ибо рельеф их маршрута какой-то полого-равнинный. Наверное, балансируют они по разделительному гребню между могучей возвышенностью и такой же обширной равниной, попадая поочередно то вниз, то вверх, то туда, то сюда.

И у них новая жизнь — без больших городов, почти пустынная. Ближайшие города и крупные поселения — Липецк, Воронеж, Ростов-на-Дону — далеко отстоят. Вот, например, до Воронежа еще доехать надо, тем более до Ростова-на-Дону, который гораздо южнее лежит — за степями и долами, за взгорьями и низинами, за травами и перелесками, остальные вообще в стороне остаются.

Сопровождают их в пути леса и рощи с каштанами, дубами, ясенями, клёнами-яворами, липами, лиственницами, елями да соснами, плакучими ивами, вонзающимися в небо пирамидальными тополями, рябинами, черноталом вокруг водоемов. Есть также туя, пихта, можжевельник и катальпа — юг все-таки, что ни говори.

И птиц да зверья всякого много, причем непуганого. Тут наблюдаются следы куницы, норки, лесных котов, кабанов, сонь всяческих, хорьков, сусликов. Ну естественно, в водоемах показываются бобры, повсеместно бегают белки. Даже тарпана удавалось увидеть, лесного дикого коня. Красивый какой, гривастый! И зубры есть — степные великаны, краса и гордость вольных широт. Но с ними лучше не встречаться, да они и сами сторонятся мест, где появляется человек.

— Я сам его только издали видел, когда он убегал от нас, — важно говорит погонщик, встревая в беседу по просьбе едущих с ними господ.

— А лося видели?

— Этого часто можно видеть! Как и кабана. Даже в кой час возникает желание полакомиться ими — шибко уж скусные они. Да нельзя.

— Запрещено? — спрашивает Гордей. — Но вот ведь вы охотились недавно...

— Может, и не запрещено, но когда возиться с тем убоем и куда такую прорву мяса деть? Это же не шутка, зверь — просто гора. А мы, барин, не завидущие и не любим зря переводить дары господни.

— Понятно. Более мелкого зверя берете?