Москва – Багдад

Действительно, очень скоро, хотя и незаметно, Глеб превратился в юношу чрезвычайно привлекательной внешности: вырос он под палящим багдадским солнцем высоким и статным и, от добавления в его плоть пылкой ассирийской крови, смуглым кожей и черноволосым. Вместе с тем он имел славянские черты продолговатого лица и синие глаза, иногда темневшие гневом и тогда казавшиеся грозными и искристыми, словно у какого-нибудь вавилонского деспота. На самом деле его мягкий характер граничил с нерешительностью и чрезмерной уступчивостью. А устрашающее выражение глаз свидетельствовало всего лишь о капризном недовольстве, с которым он умел справляться.

Благо, жил он в окружении любящих людей, не злоупотреблявших его добродетелями. Раман и Василий Григорьевич радели о Глебе, напичкивали его полезными знаниями, наталкивали и натаскивали на приобретение практического опыта, научали понимать вопросы безопасности и усиливать свою выживаемость в суровом мире востока с его традициями агрессивности и безжалостной неуступчивости. Обоим было уже немало лет, и хоть они не чувствовали себя окончательными развалинами, но подумывали о том, чтобы переложить свой груз на более надежные молодые плечи. На чьи? Конечно, на Глебовы. Правда, Василия Григорьевича это касалось меньше. Что ему было перекладывать? Только воспитание нового поколения. Когда появится у Глеба семья, то с наследником он будет заниматься меньше, уповая на самого Глеба, потому что надеяться в этом деле больше не на кого — воспитание русской души чужестранцу не доверишь.

Глеб и сам старался. И все же, талантливый к обучению, он, не в пример предкам, не любил много размышлять об отвлеченных материях. Философия и разгадывание тайн прошлого, гримуары и палимпсесты, тексты древних книг с их иносказательными назиданиями и предупреждениями его занимали меньше. Все это, с его точки зрения, было миром славянской души — даже и ему, причастному к славянству, непонятной и сложной, слишком загадочной. Высшие смыслы бытия, рассматриваемые через призму православия, не давались ему так легко, как языки многих народов Востока, например. А что тогда говорить об остальных семитах?

Труден путь понимания людей, к чему стремился его отец... Но не дано ему было повторить Гордея Дарьевича. Что поделаешь... Зато точные науки нравились, особенно такие, которые можно было применить на практике. Казалось бы, они ведь тоже — высшие смыслы, абстракция, сложная логика... Почему же их легче понимать? Возможно, потому, что они не повязаны этикой? Математика, например, сколь бы сложна ни была, не скованная ни понятиями справедливости, ни чувством долга. Там властвует чистая логика. А русская душа — она сложнее цифр и чисел, выше и вдохновеннее... И с какой стороны ни заходи на нее смотреть, все едино получается, что сложнее и прекраснее русской души ничего в мироздании нет.

Ох, не зря отец намекнул ему о постройке нового дома — видно, заметил, как блестели глаза у Глеба, когда он смотрел на старые зиккураты, на их грандиозные развалины и угадывающиеся под холмами истинные размеры.

Долго искал Глеб в отцовых записях то, как он рассчитывал и строил свое судно, как и с кем проводил эту работу, у кого учился. Искал с единственной целью — понять правильный порядок мыслей, планирование и продвижение дела, правильный подход к нему. А нашел совсем другое — нашел истину о том, что учиться ему надо и учиться, особенно алгебре и геометрии, статике и зодчеству, а уж потом начинать работу. Не зная азов кроя, платья не сошьешь. Следовательно, надо начинать с изучения азов.

Но как было сказать о своих замыслах и о завете отца дедушке Раману? Ведь у него могли быть свои планы и на аптечное дело, и на дом, и на самого внука, в коем он души не чаял.

Трудному разговору помог случай — к ним опять приехал жизнерадостный и постоянно рассыпающийся в шутках Петр Алексеевич Моссаль. На этот раз он больше обычного пыхтел и потел — сказывался возраст. Но влетел в аптеку с прежней резвостью и с порога, увидев чинно работающего с документами Глеба, восседающего на месте Гордея, громко провозгласил приветствия.

— Как тут поживает мой сынок, рожденный Гордеем и в незаконном порядке отбитой у меня невестой? А? — и он с раскрытыми объятиями ринулся к Глебу. — Ах ты цыпленок, какой красавец вырос! Однако на Гордея похож, только малость темноват лицом. Да... Гордей... Друг мой дорогой...

Он вел себя раскованно, зная, что положенный год траура по Гордею уже прошел и теперь в этом доме можно снова радоваться и веселиться.

Тут, услышав знакомый голос, из скрытого за витринами склада вышел Раман, вытирая руки полотенцем. При виде редкого, но дорогого гостя глаза его засияли и на лице впервые после печальных событий появилась улыбка.

— Немедленно пожалуйте в сад! — засуетился он, видя, что Петр Алексеевич плохо переносит жару. — Там у нас и тень и ветерок есть. Я распоряжусь накрыть стол. А вы пока что освежитесь в Тигре. А это кто с вами?