Москва – Багдад

— Такую же тоску по ночам на меня навевали московские тополя, — вдруг вспомнил Гордей, поворачиваясь к собеседникам, сидящим в его каюте, больше обращаясь к Глебу. — Нет ничего тоскливее пронзительного пения их листьев.

— Да, — согласился и Зубов. — Днем это как-то не замечалось, а ночью невообразимо тревожило и мою душу, прямо вынимало ее, ей-богу. Тут таких деревьев нет.

Они неспешно ужинали при свечах и беседовали, как часто бывало вечерами и в Багдаде, когда им удавалось пораньше закончить дела, выбраться в сад и наслаждаться его вечерней прохладой.

— Давным-давно умерла в Месопотамии, на этой территории, доблестная и великая старина, — грустно качая головой, говорил не притронувшийся к еде Гордей, удобно полулежа в кресле с отброшенной спинкой, — залегла под землю и стала навозом, удобрением для презренных пустынников, пришедших сюда и подавивших мир цивилизованных людей. Как печально, друзья, как невыносимо печально...

— И заметьте, господа, — послышался голос Зубова, — обычно агрессия вызывается в людях угрозой их существованию со стороны кого-либо: завистников, захватчиков, неспокойных соседей, врагов, случайных кочевников. Но никто на арабов не посягал, никому их пустыня не нужна была. Тут наблюдается возмутительный случай выхода их из своего ареала и расползания по окрестным пространствам наподобие реки в половодье. Как будто бедуины — это та же стихия, лишенная эмоций и понимания вещей, которая на наших глазах убивает Тигр и Евфрат. И никто не смог им противостоять, отбросить назад, вот что обидно...

— А потом пишут в книгах, что города оказались покинуты людьми по необъяснимой причине, — с безадресным укором сказал Глеб. — Причина же, видимо, заключалась в том, что дикари, наплывая на освоенные людьми территории, тотально уничтожали как население, так и его ценности, коим цены не знали и не умели ими пользоваться. Следа от прежней жизни не оставалось, вот и объяснения нет. Никто не успевал уйти от этого своеобразного катаклизма... Древние культуры просто сметало губительными цунами бедуинского нашествия.

— Именно, — похвалил Глеба его отец, — это были своеобразные катаклизмы. Как удачно ты выразился. И вот что, пользуясь случаем, я хочу еще сказать тебе, милый, только запомни все хорошенько, ведь ты уже большой. Если, паче чаяния, со мной что-то случится, лепись к матери и сестрам, пока не встанешь на ноги, — они тут свои, они не пропадут и тебе помогут. А потом прорывайся в Россию, ты там нужнее, ты — из числа защитников нашей родины. Все бросай и иди за ее высокой звездой...

— Твои слова тревожат, отец, — заикнулся Глеб, но Гордей велел ему молчать и слушать, не перебивать его мысль.

— Ты достаточно видел, что нужно для всестороннего развития, — продолжал Гордей. — Все главное я тебе показал. Теперь дополняй эти знания книгами, учебой, полезными деяниями своими. Это наказ! Живи правильно, вдумчиво и энергично.

— А если я не смогу попасть в Россию, тогда как? — растерянно спросил Глеб, озадаченный столь категоричным наказом, который в его возрасте казался непосильным.

— Если не встретишься с Россией, тогда готовь своего сына для служения ей. Помни обо мне и, как делал я, служи ей издалека: храни русский язык, передай потомкам любовь к ней, ее историю и великую миссию спасения Православия, в коем заключен весь прекрасный дух человеческий. И еще одно: кроме работы, дающей тебе средства к существованию, кроме развития души, найди отраду для рук. Вот я построил яхту, а ты, например, преобрази наш дом, расширь сад, сделай что-то капитальное, на века. Ты все понял?

Глеб только кивнул поникшей головой, как будто в самом деле понял происходящее и не хотел нарушать его торжественности. А что он мог понять? Так — по интуиции притих и смолчал. Отец иногда делал ему наставления...

— Тогда беги спать, только поцелуемся давай, — Гордей потянулся к сыну, но тут же гримаса боли отразилась на его лице, и он опять откинулся на спинку кресла.

Подошедший Глеб сам обнял отца за плечи, теснее обычного прижался к нему и поцеловал в обе щеки.

— Спокойной ночи, дорогой отец, — проникновенно прошептал он и вышел из каюты.

Гордей проводил сына озабоченным взглядом, теплым и твердым.

Василий Григорьевич наблюдал происходящее с замиранием дыхания. Он боялся пошевелиться, как будто ему нельзя было выявлять свое присутствие тут, как будто он невольно подсмотрел что-то слишком сокровенное, что не терпит свидетелей.

— Ну вот, дорогой Василий Григорьевич... подходим к финишу...

— Что с вами? — коротко спросил Зубов, совсем смутившись от этого редкого и сентиментального обращения «дорогой», за коим стояло что-то весьма и весьма значительное, и от упоминания о финише.

— Мы остались одни... — Гордей прикрыл глаза и с минуту отдыхал, как будто выполнил непосильную работу, забравшую его последние силы. — Прошу вас, присматривайте за Глебом. Особенно тщательно присматривайте. Обещаете?

— Обещаю. Но в каком смысле присматривать?

— Вы потом поймете, если не дай Бог что... По-моему, нехорошо с ним...