Москва – Багдад

Одно несомненно, и помни об этом: в тебе будет течь моя русская кровь, твое сердце будет соизмеримо с масштабом России, твои мысли будут такими же чистыми и прекрасными, как она, твоя изначальная Родина. Россия — это высший смысл вещей. Это Бог, мой мальчик...»

На этом запись обрывалась. Какая-то прощальная она по содержанию, как будто Гордей прыгал в пропасть, а не просто отправлялся на прогулку на своем судне... Неужели правда, что где-то в неосознанной глубине естества человек всегда чувствует свой предел?

— Вот... — показал Глеб Василию Григорьевичу текст, что успел прочитать.

Тот пробежал глазами последние строки дневника, нахмурился.

— Твой отец был великим человеком, Глеб, — только и сказал Зубов.

Он придерживал дневник Гордея и чувствовал себя несколько растерянным, ибо перед вечностью все теряются, а Гордей написал вечные слова, которые теперь, после их прочтения, никогда не забудутся. Они воспринимались не столько как дневниковые размышления, но как обращение к каждому прочитавшему их и как наказ ему, завет души.

— Вдвоем мы с вами остались, — дрожащим голосом произнес мальчишка, удерживающийся на публике от слез, а тут, где так близко была память об отце, не совладавший с собой.

***

Часто Глеб уходил в сад и сидел одиноко в отцовой беседке. Никто другой не смел в нее заходить или нарушать покой того, кто там находился. Словно трон под открытым небом, она без слов была передана Глебу в единоличное владение, и это интуитивно приняли все.

В беседке, устроенной так, что там всегда стояла тень и гулял ветерок, отец проводил многие часы... Здесь еще витал его дух, бились его мысли, будоражили мир его эмоции и желания, его намерения и стремления, его планы. Здесь еще был он сам, только невидимый. Невыразимая тоска, столь несвойственная юному существу, которую пришлось познать Глебу, в этом сокровенном месте ослабевала, уступала место умиротворению и внутренней сосредоточенности. Здесь четче слышался голос Гордея Дарьевича, точнее вспоминались его слова, его заветы, даже угадывались его мысли, никогда не произнесенные вслух. И мальчику так сладко было ловить их, погружаться в их атмосферу, понимать их — словно он прочитывал тайные надписи на камнях, дошедших до него через тысячелетнюю пропасть времен.

Однажды Глеб, задумавшийся в беседке, услышал несмелый голос, который позвал его. Он встрепенулся как испуганная птица и резко встал на ноги, боясь оглянуться и увидеть то, чего видеть человеку невозможно было по всем законам бытия. Но невдалеке от беседки стояла мать.

— Господь с тобой, — перекрестила она отрока, огорчившись, что всполошила его. — Это я, не пугайся.

В последнее время они почти не виделись, потому что осиротевший Глеб перестал заходить на женскую половину дома и уклонялся от встреч с женщинами в саду. К нему пришло понимание того, что, лишившись отца, он стал если и не главой семейства, то вторым в нем мужчиной, главной опорой, — тем, кто дополняет своей волей и энергией мудрость ослабевшего дедушки Рамана. А значит, и вести себя он должен соответственно — на женскую половину теперь ему вход запрещен, вплоть до женитьбы. Когда там поселится его жена, тогда он снова получит право заходить туда.

— Зачем вы здесь? — строго произнес Глеб.

— Просто так, — стушевалась мать. — Ты так рано повзрослел, что я... не успела привыкнуть к этому. Скучаю по тебе.

Глеб вышел из беседки, подошел к матери.

— Это не годится, — мягче сказал он, обнимая ее. — Крепитесь, мама. И не мешайте мне исполнять свою роль в семье. Понимаете? Я же мужчина.

— Какой ты мужчина, — заплакала мать. — Дитя еще... А папа твой... что же... В свое время мы с большими трудами вырвали его из когтей смерти. И не чаяли, что успешно. А он, видишь, немало прожил с нами, старался, — и она заплакала еще сильнее.

— Тогда вы должны радоваться, что долго были вместе. А я... словно встретился с ним в саду, побеседовал и мы разошлись навсегда. Вот такая беда.

— За эти дни ты даже ростом стал выше, — причитала мать, слушая Глеба, — лицом посветлел. Совсем как русский теперь.

— Идите, мама, к себе. Присматривайте за сестрами, Анной и Ефросиньей, они остались на вашем попечении. А у меня свой путь.

— Благослови тебя Бог, дитя мое, — мать перекрестила его и бесшумно удалилась, словно тут же забыла об этой встрече.

Сколько боли на земле и сколько скорби, — подумал Глеб, — словно кроме них людям и преодолевать нечего.

Приезд Моссаля