Москва-Лондон

— Муж ее, зятек наш, уж больше года при войске государевом обретается...

— Ну-у-у... — Князь выронил гусиную лапку и уставился на жену по-

красневшими вмиг глазами — первый признак обуревавшей его ярости. — Лиходельница107 клятая! Ужо вернется Степан — с кишками грех из нее выдерет, а уж я-то ему помогу двумя руками... и двумя ногами в придачу! Ну, бабы! Ну, чертово семя!

— Забрать ее с Ростова надобно. Отрядил бы людей каких...

— Я те отряжу! — Князь с силой грохнул кулаком по столу и угодил

в блюдо с квашеной капустой, забрызгавшей все лицо и бороду. Но в гневе он был нечувствителен к подобным пустякам и продолжал бушевать: — Обгадила весь наш род, стерва! В землю по самую шею, страдницу!

— Никто о том еще не ведает, и ты не орал бы на весь дом... В деревне дальней разродится, а там, Бог даст, в Ростов налегке и вернется. Авось

и пронесется стороною беда с позором... Лишь бы ты не сеял ветер, а уж я-то молиться буду денно и нощно...

— Да я ее... суку мокрозадую... — Князь еще раз треснул по столу кулаком, но княгиня решительно оборвала поток гневной брани.

— Ярись, ярись, коли затеял всему белому свету весточку подать про позор наш! — заявила она. — Укрыть да стереть его надобно, коли по уму-то жить, а не по ярости! К тому же отец ведь родимый ты ей, а не палач лютый... Вот и войди в ум свой да решай, как дочь от беды и позора спасать будем...

— Баба за бабу что черт за сатану... — прошипел князь. Он замолчал,

и его гнев сейчас выдавал лишь устрашающий скрежет зубовный. Наконец князь тяжело вздохнул и спросил: — Сама поедешь?

— Сама... Кому ж мне довериться по такому делу...

— Куда свезешь?

— Найду пристанище... Оставь сие на мне...

— Ладно... С ней будешь?

— С нею.

— Ладно... Надо чего будет — дай знать.

— Дам.

— Когда в дорогу?

— Завтра поутру... коли управлюсь... да на ногах стоять смогу...

— Людей надежных в охрану дам.

— Спаси тебя Господь... князюшко...

— Спасет... как же... при таких-то детках...

— Да при таком-то отце их...

— Что-о-о-о?!

— Не ори — не страшно... Отбоялась уж я... Сам творишь непотребное, оттого и дети твои грешат бесстрашно. Нюрка вон, девка наша дворовая, призналась намедни, будто понесла от тебя. А сын твой Алешка? Как овдовел, словно сбесился вовсе: ни одну юбку мимо себя не пропускает, чтоб не задрать ее на голову бабью! Давеча кузнец Ивашка приходил, челом бил на поганца нашего: дескать, дочку его Алешка силком взял, а ей всего-то десять годочков грянуло! Вся Вологда уж ропщет: кого-де сынок княжий не приголубит, того отец его в постельке пригреет! Тьфу на вас, козлов неуемных!

— Но-но, баба! Господь спину твою изогнул, а я вот язык твой вдогонку выдеру! Ишь, осмелела, убогая! Прочь с глаз моих! Ступай телку свою блудливую из петли вытаскивать да с ею же и оставайся до скончания века своего! У-у-у, коряга трухлявая... Туда же — мужиков охаивать, рода человеческого продолжателей! Сгинь, постылая!..

— Тьфу на вас — одной елки иголки! Не отец ты — зверь лесной! Ужо Господь спросит с тебя, окаянного! А за меня — сторицею! Всем святым угодникам о том молебны справлю...

— Дура! Сгинь!

— У дурного мужа жена всегда дура!

— У-у-у, черница непотребная! Сгинь! Сгинь!

И князь в бешенстве забросал едва передвигавшуюся княгиню всем, что было на столе, а вдогонку ей швырнул даже большой кувшин с брусничным квасом...

Гнев и злоба душили князя. Он широко раскрыл рот и утопил глаза

в толстом панцире своих темно-красных складчатых век с редкими рыжими ресницами. Дышал он трудно, с тяжким и громким присвистом. На лавке сидел, всей спиной привалившись к бревенчатой стене своих хором в вологодском кремле.

А тут еще думы, заботы...

Кругом — одни заботы, куда ни глянь...

Да еще княгиня, жена отринутая, сухого хвороста в костер подбросила...

Дашка, дочь родная, дуреха шкодливая, подол на морду натянула, с ветром залетным обвенчалась от родного мужа втайне, нечистую силу родит, не приведи господи...

Алешка, наследник рода-племени, бабник неугомонный, в вине к тому же утоп! Разбойник истинный — по чресла в крови людской ходит... Того гляди, людишки черные, разбойные, озлясь на княжича ненасытного, вздернут за ноги на гнилой осине, живот вспоров для начала... Возле него

и сам за брюхо свое держись покрепче...

Или второй сын, Андрей, червь книжный. Тихий да хитрый... Сатана

с крыльями ангельскими... Низок и мал ему кремль вологодский... Всякие иные кремли городовые тоже ему не в радость. Вот и точит он зубок на московский кусок... И то — сверху-то легче бога за бороду уцепить...

А еще — три дочери, бабы замужние?!

Старшая, жена дворянина коломенского, как с пятнадцати лет начала спать со своим мужем, так и поныне не перестает плодоносить ежегодно, никак просохнуть не может. Скоро, видать, по миру пойдет... всем семейством своим бесчисленным... соплями детскими умываясь... Крольчиха без-умная... травой да корой детей бессчетных кормить станет... А мужик ее, труженик постельный, ни к чему иному и не пригоден... Снова обоз туда снаряжать надобно — уморит внуков-то... Поглядеть бы на них под старость-то, что ли...