Москва-Лондон

— Не богохульствуй, смерд! За Всевышнего взыщу да за себя добавлю! Все! Убирайся с глаз долой! Людишки мои уже ждут тебя по ту сторону забора. Ну, с Богом...

— С Богом-то завсегда легче: коли на себя твою беду возьмет, чужую тебе распожалует, вовсе без беды не оставит... Однако не все еще дела от зубов отлеплены, княже.

— Чего еще?

— А грамотку мне на поместье дворянское? А службу царскую? А кормление?99 Полюбовного договора меж нами и митрополит не отнимет!

— Не отнимет... — мрачно согласился князь. — Мое слово что креста целование...

— Ну да, ну да... Только целовал ястреб курочку до последнего перышка... — тихо проворчал воевода. — Гляди, княже... Слово давши что одежку снявши: жить-то можно, да не на людях...

— Ишь, смел на язык стал не по чину-разуму... Клещи по ему давно плачут... Ладно... Сочтемся... Весною на Москве соболями да золотишком каким-никаким людишкам нужным и поклонимся... Быть тебе дворянином служилым, поместным да при кормлении сытном... На том — слово мое княжеское! Я чаю, не забыл ты еще, коего я роду-племени? Не проще нынешнего князя Московского... Ну, все, все, недосуг мне тут с тобою вожжаться. В Ярославле покуда начисто отмывайся, на самое дно ложись, меня там ожидаючи. Людишками твоими в становище я сам озабочусь нынешней же ночью... иль на рассвете... чтоб не поминали воеводу своего всуе, не искали бы попусту, не мешали бы ветру землю вычистить да выгладить от следов неминучих... Ну, с Богом, с Богом...

— Благослови тебя Господь, княже. Добычка у тебя нынче вышла цар-

ская! Вот и милости твои должны быть царскими... обожду малость...

Но-о-о-о, мила-а-а-ай!

И он вылетел из ворот на полном скаку...

Князь же все еще неподвижно сидел на своем месте в санях, по-прежнему гневно и брезгливо перебирая своими толстыми и красными губами.

Девушки, казалась, окаменели...

Большой меховой полог на княжеских санях вдруг зашевелился, и из-под него вылез какой-то молодой сухощавый человек с короткой, стриженной клинышком бородкой и усами с колечками кверху (ни дать ни взять — московский иноземец, коих на Москве он видел в прошлом году вовсе не по пальцам считанных). Был он в одном кафтане100, с мурмолкой101 на голове.

Молодой человек сел рядом с князем и проговорил:

— Вовсе дурак стал, смерд вонючий! Хм... воевода! И заяц в погоне столь следов не оставляет! Кончать его надобно, батюшка, кончать!

— И ничуть не медля! Сбирайся накоротке. Самолично в землю зарой! Живуч он непомерно... И мертвый-то он опасен, а уж живой... И людишек наших, кои к делу тому приставлены были, приберешь поголовно... да бесследно, гляди!

— Ах, батюшка, ведь ученого учить что мертвого лечить! А со станом вое-водовым братец мой разберется иль как?

— Зелен он еще в такие дела встревать...

— Как жениться — он в самом соку, а как воевать — сопли ему вытирать!

— Цыц у меня, губошлеп! Смел да предерзостен стал не по уму и не по чину! Плеть мою позабыл?! Охожу, не замешкаюсь! Тебе после меня княжить в роду нашем, тебе и вершить дела наши тайные, а у Андрея совсем иная судьба мною предначертана...

— Воля твоя, батюшка. Мне бы не гневить тебя, а тебе бы не гневиться на меня... То-то мир да лад будут... Управлюсь я, чего уж там...

— Угу... Да гляди — чисто чтоб после тебя было, ни единого следа!

Ни единого!

— Справлюсь, батюшка. Не оплошаю. Землицу-то дворянскую на себя возьмешь?

— Давненько о сем помышляю. Весною на Москве слажу, Бог даст... Ну, с Богом... князь Алексей! Ступай...

Молодой князь достал из-под полога овчинный полушубок, быстро надел его и спрятал лицо в большом воротнике. Низко поклонившись отцу

и получив от него крестное благословение, он побежал, полусогнувшись

и держа рукой воротник полушубка на своем лице, к коновязи, и вскоре из-под копыт коня полетели в разные стороны комья смерзшегося снега...

Князь Борис перекрестил его вслед и пробурчал вознице, выбежавшему из дома:

— Пшел!

Сани, скрипнув на снегу, двинулись с места.

Четверо ратников пристроились на своих конях сзади.

А девушки...

Все, что выпало им пережить и перечувствовать всего лишь за один неполный этот день, было так велико и тяжко, что они на какое-то время

утратили способность говорить, понимать и чувствовать. Даже голод, холод, страх, отчаяние, усталость и ломящая боль во всем теле, перемешавшись в некий колючий комок, только мешали дышать и двигаться,

а не воспринимались каждой отдельной болью или страданием. В ушах свистело и стрекотало, словно в летнем лесу...

— Пошли... — едва проговорила Ольга.

— Пошли... — едва отозвалась Манька.

Они, не таясь и не суетясь, потеряв чувствительность даже к очевидной опасности, прошли к коновязи, взяли первых попавшихся оседланных лошадей, не торопясь сели на них и шагом выехали из настежь распахнутых ворот Комельского яма, такого же безлюдного, как и тогда, когда девушки вбежали сюда, спасаясь от волков...