Мосты в бессмертие

– У меня не клеится работа. Ничего, ровным счетом ничего не выходит, – он продолжал ходить по комнате. Стянул через голову рубашку. Ему хотелось позвать хозяйку с тазом горячей воды, хотелось кофе и покоя. Покоя!

– Тут есть горячая вода… – она запнулась, подбирая нужное слово. – В чугуне… Да! В чугуне на печи. Я могу… как это?.. – Она снова замялась. – Ну как же они говорят? Могу слить тебе. Хочешь?

Теперь она стояла так близко, что Отто слышал запах ее духов.

– Позволь мне помочь… – проговорила она, и он сдался.

Прикосновения ее рук, такие привычные и такие чужие, ее дыхание, ее отуманенные страстью глаза и вздохи, и ласки ее языка. Все ее повадки, смелые, непристойно настойчивые, ставшие внезапно вновь желанными. Ее шепот, слова, которые она произносила и которые он слышал много раз в минуты их близости в Будапеште необычайно возбуждали его, делали уязвимым и податливым.

Но здесь, в России, в плену этих бревенчатых стен все сделалось иным. Аврора больше не казалась ему богоданной избранницей, и обладание ею не приносило радости…

* * *

Отто проснулся, когда в окно засматривали серые, рассветные сумерки. Печь остыла, в комнате стало прохладно, и он повыше натянул одеяло. Подушки под головой не оказалось, он заворочался, приподнялся и обнаружил, что Авроры рядом нет. Зато на смятой простыне остался исписанный листок – письмо Бианки. Отто поднес его к глазам. В скудном свете, лившемся из окна, строчки расплывались, но он сумел прочитать несколько строк. Бианка писала о будапештских развлечениях, своем новом автомобиле, планируемой поездке в Хевиз на воды. В конце письма Отто обнаружил короткую приписку, в которой Бианка признавалась, что тоскует, что устала спать одна и остро нуждается в ласках Авроры. Отто вздохнул и бросил скомканное письмо на пол. Ах, эти чудачества столичных модниц! Ах, эти игрища, флирт на грани фола!

Давешние скука и усталость снова навалились на него. Этот унылый, однообразный пейзаж за окном! Сырая, русская весна, голая равнина, серые пятна снега, разбросанные тут и там по раскисшей грязи. Одно лишь радовало его в эти дни по-настоящему: капель. Солнышко припекало, и на козырьках крыш выросли прозрачные, остроконечные сталактиты. Капли барабанили по жестяному подоконнику. Солнечные лучи преломлялись в сосульках, бросая на подтаявший снег разноцветные блики. Перестук капель перебивал прочие звуки, даже неумолчный гул передовой.

Фронт надвигался с Северного Кавказа. Война катилась к Горькой Воде на гусеничном и колесном ходу. Война маршировала в обратную сторону, с востока на запад. Иногда, ясными ночами, за восточным горизонтом, там, где протекала река Миус, можно было увидеть зарницы. Странно и чудно! Огненные сполохи, так похожие на летние зарницы, озаряли заснеженную равнину.

Отто закурил. Он вспомнил о втором выжившем пациенте, светловолосом, здоровенном парне. Ему недавно сделали операцию, и теперь он был совсем плох. Что, если и он умрет?

Настало время отправляться в больницу. Он испытывал безотчетный страх. Что если морозной мартовской ночью смерть забрала и этих парней? Вчера один из них, тощий, длинный доходяга смотрел на него ненасытными, волчьими глазами. Выкормыш бескрайней степи! Такой же непредсказуемый и необузданный, как природа этих мест. А между тем совсем недавно результаты анализов предрекали и ему скорую смерть…

Отто завернул пепел недокуренной сигареты в письмо Бианки, вылез из постели, открыл печную заслонку и бросил измятый листок на тлеющие угли. Едва он успел одеться, явилась хозяйка. От ее ватной безрукавки пахло уличным холодом и хлевом.

– А чито, Мрия, – тихо спросил Отто, коверкая слова русской речи. – Глафьирья поминет меня?

– Ась? – бобылиха бросила березовые поленья на пол перед печью и смахнула с безрукавки древесную труху. – Послать казачка? Поутру приспичило? Мало одной оказалось?

Она смотрела на Отто стеклянистыми, серо-голубыми, невыразительными глазами.

– Передай Фекету: пусть позовет. Пусть везет ее в хоспитал, а я гуляю пешим ходом…

Мрия кивнула и поспешно направилась к двери.

– …Но не сюда, женщина, в госпитал, больницу, zu verstehen?[76]

– Ферштейн, – угрюмо отозвалась Мрия. – Как не понять?

* * *

Постовой привычно приветствовал его.

– Как дела, Гюнтер? – сдержанно спросил Отто, не замедляя шага.

– Спокойно, господин Кун. Только вот…

– Что? – Отто приостановился.

– Там на заднем дворе… Мертвецы… Господин Зибель распорядился сжечь тела, но староста зачем-то оставил их до утра. Там нехорошие дела творятся, на заднем дворе…

Отто замер. Гюнтер и его пес смотрели на него с одинаковым выражением преданной настороженности.

– Хорошо! – вздохнул Отто. – Я посмотрю.

«Кюбельваген» стоял на обычном месте, в теньке под забором. Фекета рядом не было. Бросив быстрый взгляд в сторону лаборатории, Отто понял: Гаша там, на месте. Через открытую форточку струился легкий парок – его преданная сотрудница уже загрузила автоклавы. Наверное, сидит за монтировочным столом и, склонив набок головку, заворачивает лабораторные пипетки в жесткие листы пергаментной бумаги. Работает быстро, умело.