Мосты в бессмертие

– Сноровица…

Он стремительно шел в обход лабораторного домика, мимо госпитального корпуса, мимо реакторной на задний двор, туда, где под ветхим навесом хранился заметно оскудевший к весне запас дров. Там, в сараюшке с дощатой кровлей, обитала госпитальная коняга, там, в теньке, под стеной сарая, на затвердевшей снеговой куче Зибель приказал сложить тела умерших военнопленных.

Отто обошел беленую, глухую стену госпитального корпуса. В нос ударили ароматы влажной оттаявшей земли и сладковатая трупная вонь, чуть перебиваемая запахом карболки.

Что за страна? Что за климат? Ночью, если выйдешь на двор, – трескучий мороз проберет до костей. А днем печет так, словно местная речка, треклятая Горькая Вода, впадает не в Миус, а в Средиземное море где-то в окрестностях Авиньона.

– Nein, das ist nicht der Provence![77] – приговаривал Отто, шагая через задний двор к сараю. – Перекуйка, перепуйка, переф…

– Переплюйка, вашесиятство, – проговорил мерзенький, подобострастный тенорок. – Сюда пожалте, в закуток. Тут все покойнички. Все, кого успели уморить. А двое остатних пока живехоньки, но тож доходят, в палате, в тепле. Гашенька ваша их куриным бульончиком прикармливает.

Отто обернулся. Посмотрел на странное существо в долгополой, суконной одежде.

– Мужичьишкя… – Отто стоило немалого труда выговорить это слово.

– Я… я… – был ответ.

Толстый клетчатый платок покрывал голову мужичишки, оставляя открытыми лишь украшенный огромной бородавкой подбородок и остренький нос. Глаза существа скрывали невероятно кустистые седые брови. Его сутулое, тщедушное тело подпирала сучковатая клюка. Покрытые коричневыми пятнами, перевитые синими жгутами вен кисти рук покоились на ее резном набалдашнике. Подол невыразимо грязной суконной шинели ходил ходуном. Колени существа постоянно тряслись, слабые ноги не знали покоя, переступая с места на место. Это походило на странный танец. Существо будто приплясывало вокруг своей клюки, цепляясь за нее длинными, похожими на когти, ногтями.

Отто не одиножды встречал существо в самых разных местах. В Горькой Воде каждый знал его. Мужичишка этот, круглый сирота, осел в здешних местах в начале войны, еще до прихода Венгерского корпуса. Жители села называли его просто – Нетопырьевич. Мужичишка имел справный аусвайс, по которому он назывался Иваном Петровичем Нетопыревым, уроженцем Киева. Нетопырьевич целыми днями таскался по селу, побираясь и рассказывая небылицы, а вечера проводил в бывшей школе, в кабинете штурмбаннфюрера Зибеля. Отто считал Нетопырьевича соглядатаем и безропотно позволял ему заходить даже в святая святых больницы – реакторную.

– Извольте бросить взор левее, вашепревосходительство, – приговаривал Нетопырьевич. – Мертвецы тоже нуждаются в проверке, инспекции, дезинфекции, перлюстрации после операции…

Наконец Отто увидел тела. Мертвецы лежали друг на друге, подобно дровам. Отто хорошо помнил, что больных у него было не менее тридцати человек, и, пока не наступили холода, их не торопились хоронить. Отто всегда сам констатировал смерть, но никогда не интересовался трупами. Трупы – епархия доктора Кляйбера. Отто не раз приходилось видеть и мертвецов, и раскрытые, гноящиеся раны, и препарированные трупы, но только не подобное зрелище. Мертвецы, сложенные в высокий штабель, все были обнажены, на них не оказалось даже бинтов. Тут и там торчали плохо зажившие культи рук и ног. На некоторых виднелись незарубцевавшиеся послеоперационные швы.

Рядом, запряженный в розвальни, испуганно прядал ушами больничный мерин Сивух. Он воротил седую морду от мертвецов, фыркал, беспокойно переступал копытами. Но удрать, поддавшись страху и отвращению, не мог: оглобли, сбруя, тяжелые розвальни, груз прожитых лет – не расскачешься. А бояться он уж попривык. Что же поделать, война!

Больничный сторож дед Никодимка, покуривая в кулак и посмеиваясь, беседовал с двумя бабами в темных вязаных платках. Румяные бабы похохатывали и отпускали скабрезные шуточки. Отто понимал некоторые слова, и они были не из приличных. Заметив его, бабы притихли. Одна из женщин, закрыв нижнюю часть лица краем платка, глянула на него смеющимися, зелеными глазами. Другая произнесла:

– Спроси-ка, дедуля, у него керосину. Скажи, дескать, солдатиков-страдальцев надо пожечь. Нехорошо, что они так вот который уж день на морозе под открытым небом лежат. Когда он на немцах опыты ставил, дак и те у него мерли, дак так-то их не бросали, хоронили, как положено. Пусть дозволит нам их схоронить, просто в землю, если уж пожечь нечем.

Отто не нашелся с ответом, подбирая русские слова. Из больницы явился доктор Кляйбер в шинели, накинутой поверх белого халата. На немой вопрос Отто он ответил быстрым кивком.

– Оба живы…

– А это – безобразие, – проговорил Отто, указывая на трупы. – Конечно, эти люди пленные, материал для исследований. Но мы-то христиане, в конце концов! Необходимо всех захоронить. Черт с ней, с экспертизой! Чего уж там… Эксперимент не удался…