Мосты в бессмертие

Расхаживая по госпитальному коридору с лотком, полным сестринских принадлежностей, и с желтоватыми бланками листов назначений, она читала строчки из «Евгения Онегина» по памяти иногда про себя, а порой и вслух. Больные солдаты слушали ее. Просили повторить тот или иной отрывок, и она повторяла. В провонявших гноем, испражнениями и страхом больничных палатах звучал ее усталый голос:

– …Что день грядущий мне готовит? Его мой взор напрасно ловит, в глубокой мгле таится он. Нет нужды; прав судьбы закон. Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она, все благо: бдения и сна приходит час определенный; благословен и день забот, благословен и тьмы приход![81]

В те вьюжные дни, когда дни становятся все длиннее, а тепло полуденного светила обещает скорый приход весны, ей удавалось все. Пленные бойцы умирали один за другим, но ее подопечные потихоньку шли на поправку.

Он заговорил с ней в тот день, когда из его палаты вынесли последнего из обреченных на смерть. Просто крепко ухватил за руку и сказал:

– Меня зовут Костя.

– Знаю, – отозвалась она, силясь выдернуть руку.

– Я хочу встать, – требовательно заявил он.

– Вставай!

Он засмеялся, и его бледное лицо покрылось сетью серых морщин.

– А что мадьяры на это скажут, а? Прикажут тебе вкатить двойную дозу отравы, и ты вкатишь под стихотворные трели…

– Ты откуда? Из каких мест?

– Не заговаривай мне зубы, – он сплюнул на пол желтоватую слизь. – Я из Москвы, и ты не местная. Помоги! Раз уж взялась – помогай до конца.

Гаша поставила ящик с медицинским инвентарем на табуретку и помогла ему подняться.

– Эх, шатает! – посетовал он, тяжело опускаясь на кровать. – В глазах темнеет…

– Это от голода. Так-то ты почти здоров…

Он вцепился в нее темным, недружелюбным взглядом.

– Мне одному такая почесть?

– Какая?

– Выжить. Одному мне благоволишь или есть и другие?

Гаша дрогнула, метнулась к двери, выглянула в коридор. Слава Богу – никого.

– Крестишься ты умело, – хмыкнул он. – Богомолка?

– Нет…

– Идейная? Комсомолка?

– Да пошел ты…

Сначала он хохотал, запрокинув назад голову. Потом, скрючившись, давился кашлем. Наконец, истратив последние силы, боком повалился на жесткую, набитую соломой подушку.

– Поделом тебе, шпана! – фыркнула Гаша.

– Я один? Один? Ответь! – попросил он примирительно.

– Нет, есть еще в соседней палате.

– Как зовут?

– Не твое дело…

– Скажи!

Он поднял костистую руку, поманил ее. Восемнадцать лет, а лицо, словно адским пламенем опалено. Страшное лицо. Никаких чувств на нем. Лишь тоска и голод. И еще: страшное звериное желание выжить. Сердце Гаши мучительно сжалось. Как же так? За что? Страх, страдание, смерть! Не в бою смерть, не от пули. Такая смерть – быстрая да на миру – благо и почет, и нестрашно совсем. Но только не здесь, не корчась неделями, не от ядовитых инъекций доктора Отто!

– Ты не бойся и не жалей меня, – проговорил он. – Главное: не бойся, гони страх. Доживем как-нибудь до конца.

– Его фамилия Спиридонов. Зовут Владимиром. Но ему хуже, чем тебе. Пока не встает. Вас надо кормить мясом, а у меня его нет.

Костя перевернулся на спину, уставился в потолок.

– Погоди! Вот наберусь сил, мадьяров начну грызть и глодать… грызть и глодать…

Гаша смотрела на его осунувшееся лицо. Неделю назад, вдоволь наговорившись с умирающими на соседних койках, он впадал в беспамятство. Теперь просто забывался тревожным, поверхностным сном. Дела шли на поправку.

* * *

Гаша привыкла ходить по Горькой Воде, не поднимая глаз, стараясь различить под покровом снеговой пороши новые ловушки. Тем более что Никодимушка пугал ее всячески. Намекал и на волчьи капканы, и на странную смерть от удавления, постигшую местного пономаря в тысяча девятьсот двадцать седьмом году. А тут еще Леночка повадилась сопровождать ее повсюду. Зачем? Девятилетняя девочка, худенькая и добродушная, всерьез надеялась спасти от опасности, уберечь, выручить, помочь. Гаша улыбалась своим мыслям, нечаянные слезинки закипали в уголках ее глаз. Влажный вечерний туман превращал весенние сумерки в густое, непроглядное молоко, скрадывал цвета и очертания предметов, глушил звуки. Гаша осторожно ставила ноги, вглядываясь в тропу у себя под ногами. Леночка крепко сжимала ее ладонь своею. Обе не замечали преследования. Лишь получив чувствительный удар по спине, Гаша опомнилась и обернулась. Голову незнакомца покрывала округлая каска немецкого образца. Гаша обратила внимание и на немецкий ремень, щегольской, из плотной кожи. Широкую пряжку когда-то украшала свастика, но теперь она была стерта, спилена, а поверхность пряжки заново отполирована. Из-под советского ватника виднелась советская же гимнастерка. Гаша фыркнула, не сумев сдержать отвращения. На посеревшем, нечистом воротничке гимнастерки копошились вши.

– Кто вы? – тихо спросила она и повторила по-немецки: – Wer bist du?[82]

– Не тявкай, овчарка, – был ответ. – Отвечай толком – будешь жить, а нет то…

Дуло автомата больно уперлось ей в грудь. Гаша отступила, поскользнулась, но устояла. Леночка замерла рядом. По счастью, девочка благоразумно молчала.