Мосты в бессмертие

– Или, может, член ВКП(б)?

Дед Серафим рассмеялся.

– Будь я членом – Зибель поставил бы к стенке, будь кулаком – тот вражий потрох, что для тебя ямину вырыл, меня б давно уж пожег. А так – я просто человек. Человеком жить интереснее.

– Конечно, – проговорила Александра Фоминична. – Война смыла макияж с наших лиц, сорвала шелуху с душ. Все стало настоящим: и горе, и радость, и порядочность, и подлость.

Александра Фоминична всхлипнула, зашевелилась на печи Клавдия.

– Курячье кудахтанье, – проговорила Серафимова дочь, оглушительно зевая. – Нам завтра дрова пилить, а вы за полночь лясы точите.

– Спать, – сказал Серафим, поднимаясь от стола. – Спать, бабы. Ночью дьявол правит миром. Дождемся божьего света и тогда…

* * *

Гаша впервые после прихода в Горькую Воду взошла на церковную паперть. Ступени оказались в хорошем состоянии. Тут и там виднелись следы ремонта: вот ряд кирпичей положили, вот подлили в опалубку раствора. В целом, конечно, вид неприглядный, но исправный. Венгерская администрация позволила возобновить службы. Ароматы оплавленного воска и ладана быстро вытеснили из храма чернильный, канцелярский дух. Иулиания умолила Клавдию и Гашу отвести ее в храм. Они несли старуху на закорках, сменяя друг друга, вместе поднимали по ступеням на паперть, вместе, высоко запрокинув головы, рассматривали обшарпанный купол колокольни. На парапете звонницы устроилась на отдых воронья стая. Темное оперение птиц в зябких лучах зимнего светила отливало синевой. Иулиания вошла в храм своими ногами, но на полпути к амвону силы оставили ее, и она осела на пол.

– Не трогайте меня, – шептала она, отворачивая залитое слезами лицо от перепуганной Гаши и разгневанной Клавдии.

– Эх, говорила ж я тебе, бабка… – рычала Клавдия, и церковный купол отзывался ей низким, утробным рыком.

– Негоже гневаться в божьем храме, – шептала старуха. – Выйди вон, оставь меня, оставь…

Девушки вышли наружу, постояли на ступенях, дуя в озябшие ладони.

– Видишь, что творится? Советская власть в храме колхозную канцелярию устроила, партсобрания проводила, – ворчала Клавдия. – И это еще что! Вот в Гушкове, там три храма…

Для надежности Клавдия оттопырила три пальца и показала их Гаше.

– Три! Так в одном из них устроили конюшню. Там конезавод, племенное коневодство. Канцелярия-то лучше, меньший грех, но грех. Но баба Юлка все одно молилась. Говорила, что по храму не тоскует. Врала, значит. Видишь, какое дело? Монахини тоже врут. Все врут. Все люди.

– Иулиания – монахиня? – изумилась Гаша.

Клавдия в ответ приложила палец к губам и округлила глаза.

– На твой взгляд с венграми жизнь лучше стала? – осторожно спросила Гаша.

– Бабка Юлка говорила, дескать, за грехи страшные понесем мы наказание посильное. Вот мы и несем. В этом не соврала. Терпим пока.

За церковной оградой жизнь шла своим чередом. Лошади таскали груженные дровами сани. Возницы трясли вожжами, понукая понурых коняг. Спешили по делам редкие прохожие. Привыкшей к киевскому многолюдству Гаше, Горькая Вода казалась местом пустынным. Весь день занятая работой, она жила словно во сне от темного утра до ночи, которая наступала в это время года уже в пять часов пополудни. Ни праздников, ни выходных. После падения в яму она стала внимательнее присматриваться к односельчанам, стараясь угадать, кто же из них возненавидел ее и, главное, за что? До памятной ночи, проведенной в яме, ей казалось, что жители Горькой Воды без ропота и быстро покорились новой власти. Никто не возмущался. Жизнь текла так, будто и не было войны. Венгерский гарнизон, расквартированный в Горькой Воде, оказался немногочислен. Жители окрестных хуторов, приезжавшие в село по делам, дивились на солдат в чужой форме, изъяснявшихся на непонятном, заковыристом языке. Подчиненные Зибеля глаза не мозолили. Сам штурмбаннфюрер больше мотался по окрестностям, вылавливая и выслеживая кого-то. За порядком в Горькой Воде надзирал военный комендант подполковник Венгерского корпуса Вилло Фрей. Гаша слышала, как венгерская солдатня, обслуживавшая больницу, называли Горькую Воду «тепленьким местечком», где можно «пересидеть».

Но она, Гаша, совсем недавно преодолевшая страшный путь от самого Киева, видевшая руины городов, вздыбленную разрывами бомб воду Днепра, танки со свастикой на броне, она знала: война здесь. Может быть, война затаилась? Может, скованная зимней стужей, впала подобно лесному зверю в спячку. Но наступит весна, и война проснется, вылезет из берлоги и тогда…

Над площадью грянул ружейный залп. Воронье с громким граем сорвалось с парапета звонницы.

– Что это? – всполошилась Клавдия.

– Война, – отозвалась Гаша.

– Дак без тебя знаю, что война. Нешто дура?

– Я не знаю…

– Ха! – Клавдия подбоченилась. – Така ж квелая стала, как твой Оттого. Тут с ружей палят, а она и не проснется!

– Доктор Отто Кун, Клаша.

– Смотри… идет… твой… атакун… – Клавдия чувствительно пихнула Гашу в бок, округлила глаза, усмехнулась. – Нешто среди дня париться собрался?..

* * *