Мосты в бессмертие

– Это война пришла за тобой… – повторила Катерина. Она уже надела белье, кофту и юбку.

Словно в подтверждение ее слов, неподалеку разорвалась бомба. С потолка землянки потекли ручейки земляной пыли. В темном углу закряхтел-заворочался дедок, а Катерина уже покрыла голову платком. Костя поднялся.

– Простимся? – спросил он.

Она пристально, словно желая навек запомнить, посмотрела на него.

– Счастливая твоя звезда, – сказала она. – Если выживешь – не забывай о нас.

* * *

Город заливало водопадами смертного огня. После нескольких месяцев жизни в тылу они, отвыкшие от долгих бомбежек, теперь снова врастали в окопы. Старшина Лаптев то ли в шутку, то ли всерьез называл солдат второй роты картофелинами. Батальон нес потери, и в перерывах между налетами они считали убитых, грузили раненых на баркасы, приходившие с противоположного берега, и еще глубже зарывались в землю. А по ночам мимо них шли войска – потрепанные, изнуренные, обескровленные. Раненые бойцы, отставшие от своих частей, валились в их траншеи, словно спелые яблоки с дерев. Им давали воду и пищу, грузили на баркасы и отправляли в тыл.

В начале июля Сан Саныч объявил им приказ командования: пятьдесят шестая отдельная армия сдерживает наступающего неприятеля на внешнем рубеже обороны, обеспечивая отход основных сил на левый берег Дона. Их восемьдесят пятый десантный батальон держит оборону у мостов и уходит за реку последним.

– Мосты в бессмертие, – усмехался старшина Лаптев. – Кто перейдет реку – будет жить вечно.

– После отхода за реку мосты будут взорваны, – Сан Саныч вздохнул. – А посему ждем дальнейших приказов из штаба батальона.

Костя внимательно смотрел на командира: тонкий, невысокий, остролицый. Спиря назвал его за глаза «занозой».

Третью ночь мимо их позиций уходят за реку измочаленные в боях части. А с левого берега над их головами в сторону фронта проходят штурмовики. Бывает раз в сутки пройдет звено в пять – семь самолетов, а обратно возвращаются хорошо если парой. Отступление! Нескончаемая вереница грузовиков, повозок, конных и пеших, строем и в разнобой. Они кормили отставших кашей, делились водой и перевязочными пакетами. А те все шли и шли с той стороны, где плющила крупным калибром передовая. А здесь, в тылу, на запыленных орудийных лафетах сидят раненые, отупевшие от боли и голода, вырвавшиеся из ада. Надолго ли? Гноище, кровь, грязь, страх стали их спутниками на пути через город. Едва живые, многие из них утратили человеческий облик и сделались подобны персонажам страшных сказок братьев-немцев. В одну из ночей Костя собственным глазами видел, как один из солдат свалился замертво под колеса, слышал отчаянную брань командира артиллерийского дивизиона, настрого запретившего сажать пехоту на лафеты. Движение по Аксайкому мосту было открыто лишь в одну сторону: с правого берега на левый. Редкая ночь проходила без авианалета. Бомбы сыпались на город, превращая улицы в непроходимые полосы препятствий. Инженерные части не успевали расчищать проходы. Завалы и воронки затрудняли движение моторизованных частей и автотранспорта. Город превратился в труднопроходимый лабиринт. Костя и Вовка уходили в дозор лунными ночами. Случалось, вступали в стычки с диверсантами, случалось, находили среди руин, отставших от своих частей доходяг. В обезлюдевшем городе владычествовали крысы: огромные, наглые, разжиревшие пожиратели мертвецов. Спиря жалел на них патронов, но, бывало, устав от трупной вони и шумливой возни неустрашимых трупоедов, давал очередь из трофейной «беретты», каждый раз произнося одну и ту же фразу:

– Дрянь автомат! Только по крысам из такого шмалять. Так-то оно!

Костя часто вспоминал о Катерине. Каждый раз, отправляясь в дозор, навещал заветную землянку, но та неизменно оказывалась пуста. И глухой дедок, и Катя сгинули в сумятице отступления. Костя надеялся, что они смогли переправиться за реку вместе с отступающими частями.

Возвращались в расположение части под утро и заваливались спать на дне траншеи, в теньке. Канонада грохотала над их сонными головами. А вторая рота жила обычной жизнью: хоронила убитых, обучала новобранцев премудростям выживания под обстрелами и бомбежками. Ливерпуль таскал на горбу катушки с проводами – и пули, и осколки были ему нипочем. Пимен непрестанно молился втихаря. Уместив тщедушное тело между ящиками с боеприпасами, в дальнем конце траншеи, подальше от штабного блиндажа, и припав лицом к брустверу, он бормотал, шелестел, время от времени принимаясь плакать.

– Вот человек! – вздыхал Спиря. – Весь псалтирь наизусть знает. Может, потому и жив до сих пор, несмотря на трусость. Так-то оно!

– Не-е-ет… – ухмылялся Костя. – Пимен не трус. Заноза всякий раз, как застанет его за этим занятием, полевым судом пугает. Пимен сочувствующим идеалам прикидывается, но занятий своих не оставляет. Разве не видел? Штаны на коленях до дыр истер. Богомолец! А партийного суда не боится.