Мотылек в бамбуковой листве

– Вот если тебе, Аграфенов, профессия твоя так – абы что, подурачиться, в униформе узнаваемой погулять перед народом честным! – да что я, опять-таки, нравоучениями тебя пичкаю, сам забылся, наверное, человек-то – человек не переучивается умом чужим! – и Ламасов, сняв зимнюю милиционерскую шапку, постучал себя костяшками пальцев по голове с пустым, деревянным звуком, – ой непродуктивна, неплодотворна, недолговечна сия практика! И отвлеклись мы, пожалуй, от дела-то!

Молодой инспектор недоуменно потирал гладко выбритый, вычищенный, выскобленный подбородок, а потом спросил:

– Товарищ лейтенант, Варфоломей Владимирович, а ответьте-ка, хорица – это кто?

Но Ламасов, напялив шапку, уже подобру-поздорову отчалил.

Глава 5. Лама, играющий на ганлине

Глеб поднимался по ступенькам домой, в место пожизненного заключения, заточения своего и – забыв приготовить заранее ключ, – с полминуты стоял на лестничной площадке и шуровал по карманам; но безмолвно-надменную дверь, с лязганьем поворачивая замочные механизмы, ему отперла пыльная, пропитая, неживая, с сумасшедшими глазами и выщипанными бровями, опухшая, наодеколоненная, напудренная, накрашенная и желтолицая мать, уже начавшая, в силу беспутности и напрасности жизни своей бескровной, вольготной, волокитной, задолжнической и распущенной, терять всякое сходство с первым человеческим существом, с творением Божьим! – каким оно изначально предполагалось, задумывалось им. И во всей наружности ее – до безобразия неприличной, гнусной, вымороченной и вымученной, – уже намечалась какая-то животная сутулость, вялость, физический регресс.

И в сердце Глеба, глядящего в упор на мать, вдыхающего ее нашатырно-кислый запах, отозвались одновременно чувства презрительно-гадливой жалости и бессильной, безвольной, неупотребимой злости! – и хоть ему не хотелось возвращаться сюда, идти некуда было, он жил в коммуналке принужденно, глухо, слепо и бессмысленно, безвольной и остолбенелой жизнью, в чуждой ему атмосфере с каким-то посторонними, мнимыми людьми, ко всему равнодушными, высокомерными.

– Глеб, ты где шлялся? – истерически вопрошала Юля Лукьяновна, – ты мозгами-то шевелишь, я тут как на углях!

– У однокурсника Яшки в гостях сидел.

– Рукава закатай!

Глеб прошел в коридор, скинул сумку и разулся:

– Зачем?

– На руки твои хочу посмотреть!

– Не наркоман я, а если бы и был – ты за собой смотри, а я уж сам. Уйди, – отмахнулся небрежно Глеб, – ей-богу, уйди!

– Ты куда это, Глеб, направляешься?

– В душ, а потом – спать.

– Тебе отец звонил, – окликнула Юля Лукьяновна, и ее рука невольно метнулась ко рту. Глеб промолчал.

– Он о тебе беспокоился!

– Я ему завтра перезвоню утром.

– У него сегодня ночная смена на работе – а утром он спать ляжет, наверно, к тому времени, как ты на учебу проснешься.

– А я прогуляю, – ответил Глеб, – не пойду никуда завтра.

– Как это – прогуляешь?

– Настроения, маменька, нет, я буду на лекциях валяться – как убитый, что толку идти. В одно ухо влетит, из другого – вон!

– У тебя случилось что, Глеб? – спросила Юля Лукьяновна.

– У меня – нет.

– А у кого? Я же вижу, что на тебе лица нет!

– У меня руки не дошли нарисовать, – отшутился Глеб, – вот твою косметичку позаимствую  – и вуаля! – новый человек!

Глеб заперся в ванной и ополоснул лицо, набрав в ладони холодной воды из-под крана, затем – принял короткий душ и, просунувшись в отстиранную на машинке футболку, вышел и направился в их комнату, где вытащил из шкафа подушку и одеяло, устроился на своих вековечно-бессменных нарах, давая себе отдых от ненужных переживаний, позволяя себе сделать вдох, освобождая внутри себя достаточно пространства и впуская внутрь нечто светлое, хорошее – по имени Марья! И он слился с ней, породил к ней благородное, возвышенное чувство, любовь, на которую способен, потому что душа его – это не металлопластик, не какая-нибудь резиновая смесь!

Он человек – ты человек, Глеб! – ощути это – и тебе есть, что терять! Почувствуй это, пусть ее глаза откроются в твоей душе, Глеб – подобно крылам бабочки! Будь тем, кто сбережет ее невинность, Глеб – это мой тебе совет, не позволяй ей оскудеть, согревай ее, не дай ей растратить теплоту ладоней своих, стать обескровленной и нечистоплотной, не пытайся опорочить ее, не пачкай ее ни мыслью, ни действием – и не склоняй ее к распутству, не принуждай ее и не требуй от нее блуда содомского, греховного! – это есть сатана, Глеб, это не по православному, и это унизительно, это обезобразит жену мужа, а она светлый ангел бледнокрылый твой – насладись ее присутствием бестелесным, духовным, потому что другого времени у тебя может не быть! Сейчас или никогда Глеб, люби ее!