Мозес

Что ни говори, а в устах профессора теологии и автора широко известной «Истории теологии», это замечание прозвучало, мягко выражаясь, не совсем уместно. Возможно, – попытался оправдать этот поступок доктор Аппель, – возможно, что на самом деле профессор имел в виду нечто более возвышенное, более одухотворенное, чем просто сломанные пальцы. Например, духовную пользу, которую приносят человеку физические страдания, или воспитательное значение его собственных несовершенств, или что-нибудь в том же роде, что не вызвало бы нареканий ни со стороны Небес, ни со стороны представителей любых конфессий.

– Хорошо, Мартин, – сказал доктор, все еще чувствуя себя несколько задетым не столько даже неожиданной кровожадностью профессора теологии, сколько его странным замечанием о существовании поступков, которые не требовали для себя никаких объяснений. Таких поступков, разумеется, никогда и нигде не существовало, да и не могло существовать. Тем не менее, желая сохранить мир, доктор Аппель нашел нужным переменить тему и выразил на своем лице живейшее сочувствие и понимание.

– Позвольте-ка, я осмотрю вас, доктор, – сказал он, приглашая лежащего подняться.

Красная пижама, неохотно вынырнувшая из-под одеяла, разбавила блеклые тона, которые царили в палате. Упавшие на плечи седые волосы и длинный нос, вкупе с бесцветными глазами и плюшевой пижамой, делали господина Цириха до смешного похожим на старого Санту, который не вылезает в Рождество с телевизионных экранов. Не хватало только красного колпака с бубенчиками. Протянув руку, он наощупь нашел на тумбочке очки и нацепил их на нос, после чего сходство с Сантой стало просто вопиющим.

Господин Аппель хотел было придвинуться вместе со стулом ближе, но передумал и пересел со стула на край кровати. Затем он взял руку господина Цириха и принялся слушать пульс.

Спустя какое-то время, после того, как доктор заглянул господину Цириху в рот, глаза и уши, послушал его легкие и посмотрел на слегка опухшую лодыжку, – причем, даже попросив его немного пройтись по палате, – господин Цирих вновь лежал на кровати, но уже поверх одеяла, слегка прикрыв ноги и с безучастным видом, уставившись в потолок, похоже, вновь потеряв всякий интерес к происходящему.

– Прекрасно, – сказал доктор, вновь усаживаясь на стул и готовясь к разговору. – Пульс, как у двадцатилетнего юноши… Кстати, я хотел вас предупредить, Мартин, что наш следующий открытый семинар будет посвящен теме взаимоотношения теологии и науки. Он так и называется – «Теология и Наука»… Надеюсь, вы найдете для него немного времени.

– Ради Бога! – воскликнул доктор Цирих, страдальчески морщась. – Мы с вами обсуждали это уже двадцать тысяч раз!

– Совершенно справедливо. Но всякий раз мне кажется – мы с вами выносили оттуда что-то новое.

– Я этого не заметил, – не согласился доктор Цирих. – Но если вам угодно знать мое мнение, то лучше я навсегда останусь невеждой, чем буду плясать под дудку вашей чертовой науки, неважно, называется ли она теологией, геологией или дьявол ее знает как!… Под эту чертову дудку, которая всех гребет под одну гребенку, не различая нюансов. А ведь в них-то все дело…

Похоже, отметил про себя доктор Аппель, характер господина Цириха успел основательно испортиться за последнее время, а он просто проморгал это, что было, конечно, весьма и весьма непростительно.

Некоторое время он молча смотрел на лежащего, словно пытаясь понять действительный смысл того, что он только что услышал, затем откинулся назад и сказал:

– Интересно было бы знать, что сказали бы на это ваши книги, господин профессор?.. Мне кажется, что они вряд ли согласились бы с вами, не говоря уже о ваших читателях и почитателях.

Именно так, господин Цирих, именно так, глубокоуважаемый профессор – говорил строгий взгляд доктора. Ибо о чем же еще, собственно, могли свидетельствовать трехтомное «Собрание теологических глав» или «Капподокийский синтез», если не о блестящей победе науки и разума над невежеством и суевериями, – в том числе, победе того, кто сидел теперь здесь в этой рождественской пижаме, являя собою зримое воплощение неукротимого человеческого духа, устремившегося в Небеса в поисках последних причин и оснований, чтобы обрести опору в желанном единстве человеческого разума и Божественной Премудрости?..

Ах, глубокоуважаемый профессор и тройной лауреат премии имени Мартина Лютера, и при том – во всех ее номинациях, начиная с номинации «За лучшую экзегезу» и кончая номинацией «За лучшую проповедь»! Право же, не стоило бы так противоречить самому себе, а уж тем более здравому смыслу, который один дает нам верное направление и гарантированный результат.

– Вы прекрасно знаете, что я уже давно ничего не пишу, – бесцветным голосом сказал господин Цирих.

– Вы тоже прекрасно знаете, Мартин, что все ваши почитатели искренне сожалеют об этом и надеются, что ваше вынужденное молчание носит, так сказать, исключительно временный характер.