Мозг серийного убийцы. Реальные истории судебного психиатра

Я был крайне удивлен эффектом, который произвел эпсилон. На мой взгляд, это была не такая уж выдающаяся идея – скорее, полезная метафора, свидетельствующая о моем несогласии с Мишелем. Эпсилон обозначает минимальное и одновременно глобальное расхождение с его мнением. Заявить, что субъект превращается в машину, запрограммированную на убийство, – это то же самое, что присоединиться к фантазии преступника о всемогуществе и тем самым укрепить ее. Убийца также претендует на роль некоего индивида, стоящего вне человечества, чуждого чувствам, которые волнуют большинство людей и которые воспринимаются им как жалкие. Моя позиция не служит выражением взглядов блеющего гуманиста, наивного оптимиста, столкнувшегося с величайшим злом, или же врача, чрезмерно склонного верить в человеческую доброту. Напротив: это мнение эксперта, решительно настроенного не поддаваться преступной фантазии. Навязываемый нам изначально образ монстра, каким бы ужасным ни было преступление, – это поощрение очередного злодеяния, свидетельство неизбежности судьбы, обреченной на крах. Кроме того, мне кажется, что при оценке прогноза в принципе необходима определенная скромность и методологическая строгость. Песчинка, или эпсилон, служат напоминанием о том, что преступник – это не какой-то робот-убийца, а эксперт не является непогрешимым предсказателем. Поэтому меня очень удивила реакция на мою взвешенную и осторожную оговорку, сделанную после того, как я осознал вероятность медицинского манихейства, на мой взгляд, опасного и даже преступного. Что бы об этом ни говорили, думаю, большую часть общественности шокирует, когда врач полностью исключает человека. В то же время это стоило мне критики со стороны отца Паскали Эскарфай, которая стала жертвой Ги Жоржа. Хотя он не упоминает мое имя в книге[58], посвященной дочери, меня легко узнать: я представлен оппонентом Мишеля Дюбека, которого хвалят за компетентность. Жан-Пьер Эскарфай не обязан мне верить. Но именно длительное знакомство с самыми отъявленными преступниками заставляет меня придерживаться принципа: не сваливать в одну кучу продукт их воображения и наш анализ. Требование истины не имеет ничего общего с небрежностью или благодушием. Если убийца не сможет, как в своей фантазии, полностью дегуманизировать жертв, он не сумеет в полной мере дегуманизировать и самого себя.

Ги Жорж услышал мое сообщение. Ситуация непостижимая. Об этом говорится в заметке Патрисии Тураншо, опубликованной газетой Libération. После того как я заканчиваю выступать, председатель суда допрашивает подсудимого. Ги Жорж поднимается и спрашивает, правильно ли он понял мои слова. Он интересуется, действительно ли я утверждаю, что он не является душевнобольным?

– Да.

Следующий вопрос: утверждаю ли я, что его нельзя считать нормальным в полном смысле этого слова.

– Да.

Затем Ги Жорж задает вопрос, есть ли в зале такие же люди, как он.

– Да.

Обвиняемый садится на место. Ему все ясно. Он принадлежит не к какому-то отдельному виду, а к тому же самому, что и люди, присутствующие на слушании. Ниточка продолжает связывать его с нами.

Но все эти соображения меня не вполне удовлетворили. Несогласие с Мишелем – одновременно в малом и значительном, в формальном и существенном – представлялось мне все более важным. Авторитетный ответ я нашел в переписке Карла Ясперса[59] с Ханной Арендт[60]. По сути дела, в ней содержится большая часть вопросов, поднятых здесь, даже притом что нельзя смешивать зло геноцида и зло серийных преступлений. Ханна Арендт обратилась в письме к Карлу Ясперсу 17 августа 1946 года. Масштабность нацистских преступлений, в силу самого факта их чудовищности, по ее словам, вызывает затруднения юридического плана, ведь для подобного зверства нет соответствующих мер наказания.

В своем ответном послании от 19 октября 1946 года Карл Ясперс сообщил Ханне Арендт, что такая позиция вызывает у него определенную озабоченность. Он предостерег ее от использования эпитетов «сатанинское величие» и «демонизм» в качестве определений, присущих исключительно нацистским преступлениям. Им он противопоставляет прозаическую ничтожность и банальность, с тревогой взирая на любые попытки придать этому явлению черты мифов и легенд. Все неясное, как пишет Карл Ясперс, рискует быть описанным в той же приукрашенной манере.

17 декабря 1946 года Ханна Арендт отправляет ему новое письмо, где сообщает, что наполовину убеждена его доводами. Она допускает, что ей можно поставить в упрек вклад в демонизацию нацизма, но при этом яростно защищает свою позицию. Ханна не приемлет такое мифотворчество и призывает избавиться от двусмысленности подобных формулировок: не таким ли организованным способом пытаются уничтожить само понятие человека?