Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

Антропофагия преследовалась инквизиторами как противоестественная практика. «Заблюждения катаров» выделяет два вида колдовских преступлений: зверские и противоестественные (лат. ordine nature minime servato, sed dyabolice et bestialiter, т. е. «лишь в малейшей части сохранивший природный порядок, но дьявольский и зверский»), гнусные и беспорядочные (лат. nephanda, scleratissima et inordinata[544]). В «Молоте ведьм» читаем: «некоторые ведьмы, которые идут против наклонностей человеческой природы, скорее даже против наклонностей какого-либо другого зверя, за исключением только лишь волка, обычно пожирают и едят детей»[545]. Согласно Якову Шпренгеру и Генриху Крамеру, поедание малолетних является выражением конфликта с естественными инстинктами не только в людях, но и в животных (за исключением волков). А Бовуа де Шовинкур не верит в то, что и «естественные волки» способны на подобное: речь шла о демонических существах, «о людях, настолько потерявших свое естественной обличье, что это привело к искажению их первоначальной основы, оставив эту божественную форму; меняясь и перевоплощаясь в настолько мерзкую, жестокую и дикую тварь»[546].

В основе до такой степени радикальных мнений была традиция, установленная еще Отцами Церкви, согласно которой не было более противоестественной пищи, чем человеческая плоть[547]. Эта установка отражается в лексике историографических и летописных свидетельств, начиная с Прокопия Кесарийского, который, повествуя о событиях греко-готской войны, считал «противоестественным» вынужденный каннибализм отчаявшихся римлян[548]. В последующих текстах, выражение inumanamente (рус. «бесчеловечно») встречается все чаще: среди разных хронистов, например, Томмазо Косто оценивает таким образом акт потребления крови, в то время как Маркионе ди Коппо Стефани использует термин bestialmente (рус. «зверски») при описании яростной толпы во время каннибальской расправы[549].

«Бесчеловечное» соседствует со «зверским»: Рауль Канский осуждает жестокие события в Мааррет-эн-Нууман, считая их ужасным поведением, достойным «диких тварей» (лат. aemulati sunt feras) и «псов». Гийом Тирский уточняет, что речь идет о «пище настолько гнусной и чумной, что потреблять ее противоречит человеческой природе»; действительно, Бальдерик Бургулийский считает необходимым уточнить, что, хоть тела и принадлежат туркам, речь идет, «конечно, о человеческой плоти»[550]. Даже в литературе людоедство считается бесчеловечным и зверским: в «Аду» Данте трапеза графа Уголино ужасна (лат. fiero); речь идет о «пище зверской и бесчеловечной», объясняет Бенвенуто да Имола, так как естественным образом человек не питается себе подобными (лат. naturaliter enim homo non comedit hominem[551]). А также в театральном тексте об осаде Самарии, Mystères de la Procession de Lille, мать, которая пожертвует своим ребенком, возражает своей товарке, что это кажется ей «слишком бесчеловечным»[552].

Примеров можно набрать с лихвой.

Каким образом можно определить «противоестественное» действие? Каким образом оно отличается от обычной хищнической агрессии плотоядной твари? Антропофагия – это акт, идущий наперекор человеческой природе или разуму?

Обращаясь к средневековым свидетельствам, необходимо понимать, что значение термина natura в Средневековье категорически отличается от того, что под этим термином понимали в классическую эпоху либо же в наши дни. «Следовать природе» в Средневековье мало что имеет общего с жизнью на деревьях по образу Итало Кальвино[553]: эта сентенция не предусматривает никакого возвращения к доисторическому образу жизни, а, наоборот, предписывает строгое соблюдений границ, разделяющих человеческое от зверского, в соответствии с законом божьим.

Для средневекового человека «следовать природе значит», парадоксальным образом, «следовать разуму»[554].