Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес]

Тот же Фома Аквинский, например, чтобы охарактеризовать «зверское поведение» ссылается на обычаи скифов, которые – следуя восходящему риторическому климаксу в описании тяжести пищевого поведения – питаются сырым мясом, человеческой плотью и собственными детьми[563]. Зверство и каннибализм сливаются воедино и порождают образ, который средневековый человек наследует и сам создает, отталкиваясь от этнографических различий. Фильтр, с помощью которого на пороге Нового времени давно забытые пыльные скелеты прошлого на неизвестных континентах получали новую жизнь.

Заключение. Древние монстры в Новом мире

Наше путешествие по следам каннибалов подходит к концу. Мы встретили много пожирателей на нашем пути: хоть использование описательных топосов предполагает осторожную оценку достоверности источников, в фантастических средневековых рассказах прослеживаются следы пищевых практик, ритуалов и терапии, действительно бывших в ходу.

Из рассказов о неурожаях, по отдельности недостоверных, пробиваются очертания страхов, которые позволяют представить себе какой-нибудь на самом деле имевший место эпизод, положивший начало архетипу. Случаи антропофагии при восстаниях лучше документированы: часто описанные в мельчайших деталях и происходящие от современников, они кажутся более правдоподобными. Медицинские и фармакологические трактаты, в конце концов, не позволяют сомневаться в распространенном применении терапевтической антропофагии в форме применения внутрь целительных препаратов на основе человеческих членов.

1. «Произнести непроизносимое»

Не всегда было легко, однако, произнести непроизносимое[564]. Описания антропофагии сопровождаются формулами обвинения, отвращения и недоверчивости: ответственные ведут себя как «собаки», «беззаконие»[565] и «жестокость царит в них»[566]; они ведомы «зверской и животной яростью»[567], их поступки «вызывают ужас при попытке о них рассказать и страх при их упоминании»[568], «презренная вещь […] выдающаяся и ужасная жестокость»[569], о которой даже противно говорить (лат. horret denique referre[570], horret animus dicere[571] и т. д.). Каннибализм – это «поразительная»[572] вещь, определение, использованное Данте в XXXIV песне «Ада» для того, чтобы описать три головы «мучительной державы властелина», поедающего предателей.

Наконец, часто свидетельства покрыты вуалью стыдливой неточности, а им предшествуют такие выражения, как prout dicitur (рус. «как говорится»)[573], «добавляют, что», «добавляют те, кто писал о вещах, что сегодня мы видим написанными пером»[574], «говорят»[575], audivi namque qui dicerent (рус. «слышал, что на самом деле говорят»)[576], relatum est enim et compertum (рус. «передано, действительно и рассказано»)[577], dicitur etiam (рус. «говорится»)[578], sicut nobis dicebatur pro certo (рус. «как нам с точностью было сказано»)[579], res est horrenda relatu (рус. «передана ужасная вещь»)[580].

Подобные формулы говорят о недостатке описаний эпизодов каннибализма со стороны очевидцев, голоса и рассказы которых граничат с легендой. Во-вторых, хронисты стараются держать дистанцию и уточняют, что не могут даже представить себе те несчастья, о которых вынуждены сообщать (лат. quod etiam dictu horribile est)[581], «со многими другими жестокостями, которые мой язык не сможет поведать»[582], настолько ужасные, что вызывают стыд у тех, кому приходится о них писать (лат. pudet referre[583]). Гвиберт Ножанский уточняет: «подобные события случаются настолько редко и при такой таинственности, что их достоверность всегда была под сомнением»[584].

Суть ясна: только лишь набожная преданность делу в стремлении передать память заставляет повествователя описывать гнусность, которую он не только не совершил бы, но даже никогда не смог бы выдумать.

Иными словами: «Посланника не куют и не вяжут».

Антропофагия, по факту, никогда не являлась легким аргументом и становилась особенно колкой темой, если людоедами оказывались не монстры, химеры, враги или далекие дикари, а добросовестные христиане, голодающий из-за неурожая сосед, разъярявшийся во время восстания горожанин, воин Христа (лат. miles Christi), отправившийся на освобождение Святой земли. Говорить о каннибализме оказывалось не так неловко, когда нужно было охарактеризовать маргинальность, чужесть, инаковость, как внутри, так и снаружи социального ядра. В этих случаях авторы дают себе волю. «Другой» представляется существом на границе человеческого, чей животный характер выражается в пищевых привычках, отклоняющихся от нормы до такой степени, что ставят под вопрос саму его человечность.