Мрачные сказки

Я зажимаю уши руками – пытаюсь заглушить его голос, приносимый ветром. Напоминаю себе о том, как Леви обошелся со мной. И уже знакомая мне обида снова нарастает во мне, превращаясь в ненависть, распирающую грудь. Вот что я хочу чувствовать! Ненависть! И ничто другое! Я хочу питать к нему отвращение – глубокое и безграничное. А главное – стойкое, не поддающееся искоренению.

Я опускаю руки, в уши снова врывается шелест деревьев.

– Сейчас, – продолжает Леви, – мы увидим, исцелились ли эти два человека. Или гниль уже пустила в них корни.

Община отвечает ему мрачным молчанием; коллективный вздох застревает в пересохших глотках. Но тишину прерывают звуки – шум тел, извлекаемых из могил, шлепки отваливающейся от них грязи, трение веревок о запястья и… стоны Эша и Тёрка.

Кто-то – наверное, Паркер и, возможно, Генри – тянут за концы веревок, теперь перекинутых через ветви деревьев и служащих лебедками для подъема тел. Но петли на запястьях мужчин не ослабляют специально – чтобы до них не дотрагиваться. Вдруг они еще больны? Тогда любой контакт может оказаться роковым.

Я наклоняюсь вперед, напрягаю слух, чтобы понять, что происходит. Кто-то плачет. Какая-то женщина. Должно быть, Марисоль, жена Тёрка. Ей не следует здесь находиться, наблюдать все это. Неужели никто не додумается отвести ее отсюда? Похоже, никто. Рыдания не смолкают, и никто ее не останавливает.

Ветви дерева Мабон странно потрескивают. Должно быть, груз на веревках слишком тяжел. От этого треска меня передергивает. Мужчины теперь висят над землей, подвешенные за руки. Эх, если бы я могла их увидеть, заглянуть им в глаза и понять, есть ли в них чернота…

– Их кровь откроет нам правду, – заявляет Леви.

Даже на расстоянии я слышу, как учащенно бьется его сердце. Напряженность в Леви нарастает из-за того, что ему предстоит сделать дальше. Леви встает за спинами мужчин. Я знаю, он держит в руке что-то. Лезвие. Нож. Орудие, которым можно взрезать кожу.

Тёрк стонет, словно раненый зверь, взвывший от жуткой, нестерпимой боли. Его жена испускает истошный вопль. Я не вижу, куда всадил нож Леви. Скорее всего, в предплечье или руку. Где кожа тонкая и бледная и легко рассекается ножом. Леви отходит от Тёрка назад – единственные шаги по земле. А люди охают, мотают головами, всплескивают руками. Мое тело пронимает дрожь, сердце замирает. Если бы из раны вытекла алая кровь, никто бы не охнул и не всплеснул потрясенно руками. Значит, люди увидели что-то другое. Неестественное. Нездоровое.

Я сглатываю. Пытаюсь унять зашедшееся сердце, дышать медленнее и ровнее, чтобы уши уловили каждый звук. Леви подходит к Эшу, подвешенному в нескольких шагах от Тёрка. И повторяет то же действо – вонзает нож в кожу Эша. Но тот не вскрикивает и не стонет от боли, с его губ не слетает ни звука. Хотя я слышу, как учащается у него сердебиение. Реакция общины такая же. Несколько женщин заливаются громким плачем. Кто-то бормочет: «Нет, нет!» Словно не может поверить глазам. Люди ерзают, передергиваются, вертятся – кто от страха, кто от отвращения.

Я не вижу ран в плоти Эша и Тёрка, но могу представить, что течет из их вен – заразный густой и черный экссудат.

– Мы надеялись, что почва высосет болезнь. – Голос Леви разлетается над толпой, достигает места, где я стою. – Но из их плоти вытекает черная, как смерть, кровь. Вязовая ветрянка завладела телами обоих.

Над общиной разносятся всхлипы, к ним примешивается встревоженное бормотание. Беспокойство людей напоминает мне поведение коз в сарае Генри – когда чем-то напуганы, они начинают взрывать копытами землю, готовясь к бегству.

– Именно этого мы опасались, – объявляет Леви. – Это болезнь, которую мы всеми силами пытались не впустить в нашу долину.

– Нет! – внезапно выкрикивает Марисоль.

Я почти слышу, как с ее щек стекают и падают наземь слезы. Кто-то тихо говорит ей что-то на ухо – бесполезное усилие. Потому что уже ясно, что будет дальше и какой конец ждет это собрание. Сердце вот-вот выскочит из моей груди, мне почти невозможно дышать. Слишком много рыданий, всхлипов и стенаний скапливается в воздухе. Люди охают, причитают и беспокойно ерзают на скамьях. Гул усиливается, превращаясь в рев. И его вдруг прорезает мужской возглас. Тихий, неестественный.

– Это неправда! Мы не больны! – впервые подает голос Эш.

И вся община разом смолкает.

– Мы всего лишь хотели помочь моей дочке… Потому что вы отказались что-либо делать. Вы все! Вы предпочитаете прятаться по домам, в безопасности, и никому из вас недостает духа посмотреть, что там, за нашими стенами.

Никто не отвечает, а Леви не прерывает Эша. И меня это удивляет. Почему он позволяет ему говорить? Быть может, понимает, что уже слишком поздно – участь этих двоих решена? Их раны обнажили правду, ее уже не скрыть…

– Эш с Тёрком возвратились в Пастораль с гнилью в теле, – решительно заявляет Леви.

Каждое его слово пышет хладнокровием и невозмутимостью.