Мунфлит

С этими словами он открыл стекло фонаря и, вытащив из шейного платка ту самую булавку с головкой из оникса, которая фигурировала на аукционе по поводу «Почему бы и нет», воткнул ее в тело сальной свечи дюймом ниже от верха, после чего поставил фонарь на траве перед Мэскью.

Совсем недавно еще я был убежден, что не существует на свете такой расправы, которая оказалась бы слишком жестокой для Мэскью, однако решение Элзевира совершенно выбило меня из колеи. Мне сделалось до тошноты отвратительно, и теперь я поглядывал на своего старшего друга с ужасом и одновременно надеждой, что он в результате все-таки сохранит Мэскью жизнь.

Уже достаточно рассвело. Я мог разглядеть все, чего достигал мой взгляд, но еще без оттенков. Цветы, земля, кустарник и море казались одинакового жемчужно-серого тона, а точнее бесцветными, но самым бесцветным и серым было лицо Мэскью. От аккуратной его прически следа не осталось, и стало видно, насколько в действительности плешива его голова. Лицо его избороздили глубокие морщины, под глазами набухли мешки. Одна щека к тому же была грязной. Сквозь грязь проступала ссадина, из которой сочилась кровь, так как, пытаясь сбежать, он упал и как следует приложился о камни. Весьма жалкий вид. И это тот самый Мэскью, который кинул в нашего учителя рыбину. У мистера Гленни тоже выступила на щеке кровь, но я помнил, с каким достоинством он перенес боль и оскорбление. Долгое время Мэскью сидел, уставившись в землю, а когда, наконец, поднял глаза, посмотрел на меня, и в отсутствующем его взгляде я заметил проблеск надежды на сочувствие. До этого мига его лицо мне казалось решительно не похожим на Грейс, но тут в нем, испачканном и разбитом, возникло вдруг с ней что-то общее, и мне стало казаться, будто из его глаз на меня смотрит она. Жалость моя по сей причине к нему усилилась. Нет, я не мог смотреть, как его лишат жизни.

Воткнув булавку в свечу, Элзевир оставил стекло фонаря открытым. Погода стояла тихая. Пламя свечи лишь слегка колебалось едва ощутимым утренним дуновением с моря, от которого сало быстрее плавилось с подветренной стороны. Вот над булавкой осталось его уже совсем мало. Тон пламени под утренним светом стал заметно бледнее, однако свеча продолжала исправно гореть. Когда, по моим подсчетам, оставалось не более четверти часа до того, как булавка выпадет, я заметил, что Мэскью, подобно мне, уже не в силах отвести глаз от нее. И с прикованным к свече взглядом он снова заговорил. Не хорохорясь теперь и не угрожая, а голосом, ставшим еще писклявее прежнего, жалобно умоляя сохранить ему жизнь.

– Спасите меня. Пощадите меня, мистер Блок. Ради единственной моей дочери. Юной девушки, которую некому, кроме меня, защитить. Я единственная ее на всем свете опора. Сиротой в жестоком и равнодушном мире обречена она стать без меня. И разве не жаль будет вам ее чувств, когда люди, найдя меня мертвым на этом утесе, принесут ей мой окровавленный труп?

Тут Элзевир ему и ответил:

– А разве у меня не было единственного сына? Разве не мне принесли его окровавленный труп? Разве не ты оборвал его жизнь? Помнишь, как это случилось? Ты разрядил пистолет ему прямо в лицо. Разве не то же самое, что мне теперь выстрелить в твое? Примирись-ка попробуй с Господом, если получится. Времени у тебя осталось мало.

С этими словами он взял с земли пистолет и, повернувшись спиной к Мэскью, принялся медленно расхаживать взад-вперед по прогалинам меж густых зарослей ежевики.

Если его призывы Мэскью к пощаде во имя дочери только сильнее разгневали, всколыхнув скорбь о Дэвиде, то я, напротив, был потрясен ими до глубины души, и ужас перед готовящимся человекоубийством, уже мной владевший, возрос в десять тысяч раз. А стоило мне подумать о Грейс и о том, каково будет ей, свершись это деяние, пульс мой уподобился барабанной дроби, и я, взвившись на ноги, ринулся к Элзевиру полный решимости склонить его к милосердию.

Он по-прежнему расхаживал меж кустов, мое появление встретил спокойно, не перебивая, слушал страстную мою речь, пока я не выдохся, и четко улавливал смысл каждого моего слова, хотя многое, мною высказанное, вылетало из моих уст, прежде чем я давал себе труд подумать, что именно говорю.