Я, оставаясь в своем убежище, начал следить за ней. У нас было условлено: если она сворачивает на дорогу в Уэзерби – это знак, что Мэскью нет дома. Она свернула туда. Я бросился сквозь кустарник ей навстречу. Нам удалось провести вместе на холме целый час, болтая о чем угодно, но я не вижу смысла пересказывать здесь все нами сказанное до того момента, пока она не заговорила об аукционе и Элзевире, который вынужден покинуть «Почему бы и нет». Она ни словом не осудила отца, однако дала мне определенно понять, как отвратителен ей его поступок. Весть о нашем отъезде из Мунфлита привела ее в огорчение, которое она выразила столь мило и искренне, что я был почти рад тому, насколько оно глубоко. А потом Грейс мне подтвердила, что Мэскью и впрямь нет дома. С самой ночи. Поздним вечером он отправился на прогулку. «Хочется побродить по поместью, когда погода такая чудесная», – объяснил он дочери. (Меня это удивило: вечер-то выдался на самом деле темный и очень холодный.) Отец ее, тем не менее, возвратился лишь в девять утра, сообщил, что его внезапно вызвали по делам, и ему нужно срочно отправиться в Уэймут, куда стремительно и отъехал верхом на своей кобыле, наказав Грейс не ждать его раньше чем через два дня.
Не знаю уж по какой причине услышанное насторожило меня. Я стал задумчив и молчалив, заторопился домой, да и Грейс пора было возвращаться, чтобы старая их служанка потом не нажаловалась магистрату на долгое ее отсутствие. Мы распрощались. Я выбрался через лес к деревне и заспешил по улице. На крыльце прежнего моего дома стояла тетя Джейн. Пожелав ей доброго дня, я собирался уже продолжить свой торопливый путь к «Почему бы и нет», но тетя меня окликнула. Похоже, настроение у нее на сей раз было гораздо лучше, чем при нашей последней встрече.
– Мне надо тебе кое-что отдать, – сказала она и, оставив меня на улице, удалилась в дом, откуда вновь вышла с маленьким молитвенником, который я раньше часто видел лежащим в гостиной.
– Вот. Возьми, – вложила его мне в руку она. – Я собиралась отправить его тебе вместе с твоей одеждой. Он принадлежал твоей бедной матери. Молюсь, чтобы он и твоей душе принес такое же утешение, как некогда душе это благочестивой женщины.
Я положил в карман книжечку в красном кожаном переплете, которая позже действительно оказалась мне очень ценна, но совсем в другом смысле, чем подразумевала тетя, и бегом припустился к таверне.
На исходе того же дня мы с Элзевиром вышли из «Почему бы и нет», миновали деревню, достигли подножья, вскарабкались вверх по склону и еще до заката солнца достигли уступа. Гораздо раньше, чем было намечено предыдущей ночью, так как до Элзевира дошла весть, что скорость «Бенавентуры» значительно увеличит течение под названием Галдер и судно окажется на месте не в пять часов, а в три. Течение это непредсказуемо. Приливы приходят на дорсетский берег по четыре раза на дню. Два из них связаны с Галдером, а два – нет, однако с какими именно он возникнет, затруднялись определить заранее даже опытные моряки. Иными словами, очень трудно было в морских делах сделать загодя на него поправку.
Около семи вечера мы добрались до вершины холма. Теперь от Седой Башки нас отделяли пятнадцать миль. Еще через полчаса нашего пешего путешествия стали сгущаться сумерки. Эта ночь оказалась далеко не столь темной, как предыдущая, а скорее темно-синей, и теплынь, которая стояла весь день, не ушла после захода солнца, влажный воздух по-прежнему напоен был ею. Мы молча шагали вперед и обрадовались, когда по обочинам дороги нам стали попадаться выбеленные известкой камни. Красили их таможенники, избегая риска сбиться темной порой с пути, для нас же белые эти вехи значили, что цель нашего путешествия близка, и спустя считаные минуты мы достигли широкой площадки поросшей травой земли.
Я уже знал, что это вершина Седой Башки, или самого высокого из гряды холмов, которая простиралась на двадцать миль, от Уэймута до Сент-Альбы. К морю он был обращен отвесной меловой стеной, вздымавшейся над его уровнем на восемьдесят морских миль, и за три четверти расстояния от подножия выпирающим уступом под названием Терраса.