Мунфлит

Досада моя была глубоко личного свойства и не касалась ни сочувствия изгнанному из родного гнезда Элзевиру, хотя сочувствовал я ему от всей души, ни расставания с Мунфлитом, пусть даже не существовало для меня и поныне не существует иного уголка на земле, где мне так хотелось бы жить. Причина моих терзаний крылась в другом: меня отрывали от Грейс Мэскью. Потому что с тех пор, как она покинула школу, я привязался к ней больше прежнего, и чем труднее оказывалось увидеться с ней, тем упорнее становились мои усилия в достижении этой цели. Иногда мне удавалось встретить ее в лесах поместья. А если Мэскью куда-нибудь уезжал, мы с ней даже гуляли на Уэзербич-Хилл. С каждой встречей привязанность наша друг к другу росла, дойдя наконец до того, что мы торжественно принесли клятву верности, не особенно, впрочем, осознавая по молодости и наивности значение подобных клятв.

Я посвящал ее во все свои тайны, включая деятельность контрабандистов, склеп Моунов и медальон Черной Бороды, совершенно уверенный в ней, как в самом себе, и ни на мгновение не сомневаясь, что отцу из нее ничего не вытянуть. Спальня ее находилась под самой островерхой крышей жилого крыла усадьбы. Окно глядело на море. И вот однажды ночью, когда мы возвращались с позднего рыбного лова, я увидел из нашей лодки в ее окне свет. Узнав от меня на другой день об этом, она сказала, что будет каждую зимнюю ночь оставлять на окне свечу как путеводную звезду для тех, кто в море. И когда Грейс действительно начала ее оставлять, на свет обратили внимание многие, прозвав его «спичкой Мэскью», так как сложилась молва, что это сам магистрат ночами корпит над своими бухгалтерскими книгами в жажде увеличить барыши.

Итак, я лежал без сна, изводя себя мыслями о ней до тех пор, пока наконец не принял решение направиться утром в леса поместья, дождаться там Грейс и рассказать ей, что уезжаю в Уорд.

Наступившее утро пришлось на шестнадцатое апреля, и дата эта имела все основания запомниться мне на всю жизнь.

Сбежав с уроков мистера Гленни, я к десяти утра уже поспел в лес. На склоне холма, который высился над усадьбой, имелась ложбинка. Летом поросшая лопухами, а зимой густо устланная сухой листвой, она вмещала меня в полный рост, и я мог из нее наблюдать за домом, не обнаруживая своего присутствия. Туда я в тот день и отправился и, умостившись на сухих листьях, начал ждать появления Грейс.

Утро выдалось ясное. Солнце грело жарко, как летом, изгоняя холод прошедшей ночи, но в воздухе все-таки ощущался еще холодок ранней весны. В лесу ветра не было, хотя на дороге, которая поднималась к Ричдауну, он вздымал облака белой пыли. Деревья, зеленые от набухших почек, но пока без листвы, не могли препятствовать солнцу, и оно золотило землю, поросшую желтыми болотными калужницами.

Лежать мне пришлось в убежище своем долго. Очень долго. Я, коротая время, снял с груди медальон, извлек из него пергаментную бумажку и принялся перечитывать текст на ней, который читал уже столько раз, что запомнил его наизусть.

Когда я ни брал в руки этот медальон, мне немедленно вспоминались и мое первое проникновение в склеп, и наивная до глупости моя уверенность, над которой после я лишь посмеивался, что обнаружу там россыпь алмазов и горки золота. Ну а следом мысли мои, естественно, перескакивали на сокровище Моуна. Вот и лежа в ложбинке, я принялся думать о нем, а вернее, о месте, где мог находиться тайник покойного полковника, ибо надежда его обнаружить меня по-прежнему не оставляла. Сперва я считал, что он расположен где-нибудь на церковном дворе, так как именно там, по слухам, люди ночами видели копающий призрак Черной Бороды. Но был ли то Черная Борода? Они ведь могли принять за него контрабандистов, пожаловавших под покровом ночи к проходу из саркофага в склеп. От дальнейших гаданий на этот счет меня отвлек хлопок двери. На улице показалась Грейс с капюшоном на голове и с корзиной для сбора цветов в руке.