Мусор

Этот вопрос застал его врасплох. Менее всего он был готов говорить с ней о Тане. Вновь вспомнились её утренние издёвки.

– Непреодолимые разногласия. Всегда думал, что это дежурная формулировка при разводе, но нет: она очень точна, лучше и не скажешь. Просто, женщина оказалась не та.

Надо было сказать это, чтобы понять, как глупо, высокопарно и одновременно подло это звучит. Особенно после предыдущих заявлений. Теперь ему привиделась даже брезгливость в её взгляде.

– Ну вот. Значит, и я тоже была не та – в Москве или в Боголюбове, не так важно.

– Нет, нет, ты не знаешь разницы, поэтому не поймёшь… Тогда я точно был просто слишком молод, мне хотелось попробовать жизнь.

«А сейчас не то же самое?», – спросил Тюрин сам себя. – «Снова пробовать жизнь без обязательств, детей, ипотеки и её психоанализа… В сущности, та же причина».

– Это понятно, это можешь даже не объяснять, я тебя и не обвиняю. Но… Может быть, ни я, ни она – не те? Может, это ты «не тот»? Точнее, наоборот, только такой, каким можешь быть! Не тот, чтобы быть чьим-то мужем? Не тот, чтобы коротать дни в Боголюбове? И именно поэтому я осталась здесь, а ты – в Москве, и по-другому никак не могло бы быть, и слава богу?

«Как много философии!». Тюрин не очень понимал, неужели она хочет сказать то же самое, о чём утром говорила ему Таня, просто в менее оскорбительной форме. Что он любит страдать? Что он идеализирует прошлое, никогда не наслаждаясь настоящим?

– Вокруг меня достаточно тех, кто готов говорить о моих недостатках, – хмуро сказал он и не дал ей возразить, что о недостатках не было речи. – Мне только хотелось бы знать: ты счастлива?

А собирался спросить: ты любишь его так же, как меня тогда? Тебе никогда не казалось, что он говорит не то? Совершенно не понимает того, что ты хотела бы ему объяснить? Шутит неправильно? Ты не сомневалась в том, неужели и это тоже любовь, раз в ней нет того чувства сиюсекундной, вытесняющей воздух эйфории в мгновения, просто проведённые вместе, которое ты знала в шестнадцать лет, но больше оно уже не возвращалось? Или у тебя оно всё-таки повторилось?

Женя посмотрела на свою мойку с перевёрнутыми чашками и зубной щёткой, задумчиво и медленно стала говорить.

– Какой-то детский вопрос… Я чувствую себя счастливой иногда. Почти никогда – прямо сейчас. Потом вспоминаю, как ходили в поход прошлым летом, и я там почти всё время кричала на детей и ужасно хотела домой, чтобы принять душ, и понимаю, что вот ведь, тогда, например, была абсолютно счастлива. Скажешь, это мелочно? – впервые обратилась она к нему с интересом.

Саша пожал плечами.

– Нет, нормально. У меня-то и такого нет.

– А хотелось так многого, да? – вдруг сказала она, глядя ему прямо в глаза. – Помнишь? У меня – рок-группа, а у тебя – собрание сочинений. И всю жизнь вместе: без ссор, обид, проблем, всегда с деньгами. И что теперь? Тридцать лет: я не играю, а учу играть детей, которых заставляют родители, ты пишешь статьи на темы, которые тебя только раздражают. Что бы там ни казалось, друг другу мы не подошли. Я кричу на детей и никак не могу стать той матерью, какой себя представляла, когда рожала их. Дома у меня всегда бардак, и муж этим недоволен. Ты, как я понимаю, избегаешь отношений с ответственностью. Вот и скажи мне: это так же нормально, как понимать своё счастье задним числом? Или просто мы с тобой так много о самих себе думаем, что постоянно чего-то недополучаем?

И, видя, как он растерянно слушает всё это, она добавила со смешком:

– Будь я склонна к жертвенности, я бы действительно могла обвинить тебя во всех своих неудачах.

И этим откровенным смехом она давала понять, что вопрос исчерпан; ответа на него быть не может, и нет смысла дальше что-то обсуждать. Тюрин хотел ей ответить, что обвинять больше и некого, но время, отведённое ею самой себе на откровение, было несомненно кончено. Тогда он заговорил о другом:

– Сам не знаю… Может, я рудимент, который Боголюбов всегда отторгал и в итоге вытеснил – не моими усилиями и не заботами Татьяны Леонидовны? А Москва тоже не готова принять. Раздражающий нарост, который хочется поскорее вырезать. И место мне – только в дороге, когда ещё есть надежда: вот приеду туда, и всё наконец-то нормально устроится. И наблюдать за жизнью я могу только на расстоянии, как будто через стекло автобуса, а руками потрогать не получается.

Дверь в кухню открылась, и на пороге появился Женин муж, сердито вытирающий пальцы грязной скомканной тряпкой.

– Всё, ищи, кому стол письменный продавать, – и злобно закинул тряпицу в раковину.

– А что случилось? – с такой искренней заботой воскликнула Женя, вскакивая со стула ему навстречу.

Муж, собрав в щепотку кожу на загривке дремавшей в кресле кошки, бесцеремонно приподнял её за шкирку – она висела опустошённым мешком, поджав задние лапы и тонкий морщинистый хвостик между ними, – и швырнул её с силой на пол, а сам рухнул, провалившись в глубокое мягкое сиденье.

– А ничего! Таджики эти, или кто там они, отказались. Видите ли, передумали! Чурбаны и есть чурбаны, короче, говорил же тебе.