Мусор

– Я бы читала твои рассказы, – даже в темноте, не глядя на её лицо, он почувствовал, как она улыбается: не шутя и не издеваясь, но как бы умиляясь ему. В другую минуту это напрягло бы, но не сейчас – сейчас она была слишком близка и дорога для него, и всё это позволяло чувствовать только нежную благодарность.

– Напишешь про меня? – продолжала Саша.

Тюрин не ответил. Он попросил сыграть ему, и она покорно села за фортепиано: в темноте, слабо освещаемая светом фонаря, проникавшим сквозь шторы, голая и прекрасная, она откинула крышку и, сбиваясь, сыграла что-то классическое, с мелодичными переливами.

– Тебе очень одиноко там? – снова возвращаясь на диван…

– Да, как и везде. Что поделать?

– Не знаю… Пить?

– Да, я бы запил. Только вот даже алкоголь давно не доставляет радости. Сильнее грузит только.

Они провели так много времени, допивая вино и говоря уже о другом: показывали видео на телефоне, искали общих знакомых в городе, смеялись над учителями, слишком многие из которых у них оказались общими. Бутылка закончилась, и надо было уходить. Она провожала его всё в той же парке, под которой ничего не было. Это его совсем не будоражило, как будто любопытство было уже в полной мере утолено, но он с удовольствием горячо и долго целовал её на прощание, беспокоясь только, не видны ли они с дороги. Саша что-то прошептала ему на прощание, но мимо проехала машина, и он не услышал. Пожав её ладонь, он пошёл. Тяжёлых мыслей больше не было; на мгновение вся гадость, съедавшая его здесь сильнее и сильнее, развеялась, отступила. На улице было зябко, полуголые верхушки деревьев серебрились в свете фонарей, дождь освежал лицо.

Почему он больше ничего не пишет? Ведь это можно было делать даже тайком, пока Тани не было дома, не боясь её насмешек! Однако вместо этого он смотрел сериалы, переписывался на праздные темы с друзьями, просто спал. «А если я напишу, и выйдет совсем дурно, и не прочитает никто – это же провал! У меня всегда была надежда, что однажды я сотворю что-то великолепное, от чего меня все полюбят, и мне не нужно будет ничего уже доказывать. Однажды, но не сейчас. И можно смотреть на окружающих свысока, потому что, будь они в тысячу раз успешнее и круче, они никогда и ни за что не смогут того, что однажды создам я! Но если я всё напишу, и ничего не изменится, если это даже попросту никто не заметит – какое тогда у меня будет оправдание? Что мне делать дальше?».

На его улице – кажется, ровно возле их калитки, – стояло несколько человек; воздух резал лай Клавиного пса, которому вторили вдали вразнобой чужие собаки. «Мама!.. Совсем плохо?», – молниеносно подумал Тюрин и бросился вперёд, стараясь не давать ход ужасающей мысли, что она умерла. Однажды он так же вернулся домой с прогулки и узнал, что она глубоко порезала ногу, споткнувшись и упав на битое пластиковое ведро с острым краем от вырванного из него куска, хранимое во дворе на всякий случай.

Выпившая Клава с красным лицом что-то возбуждённо кричала стоявшему рядом Диме, старику-соседу с обвисшими, как у бульдога, сморщенными тряпками вместо щёк, немолодой семейной паре, жавшейся друг к другу. Сильно воняло гарью.

– Что случилось, – спросил, подбежав, Саша.

Клава повернулась к нему.

– Вот он, нарисовался! Ой, тут такой ужас, такой ужас! Приехали, подожгли шину, – она указала на чёрную растёкшуюся по траве жижу, после чего он вспомнил, что именно здесь была импровизированная клумба в покрышке. – Кричали, орали, калитку выбили.

Стоявшие у забора люди молча расступились, чтобы он увидел, пустой проём на месте старенькой дверцы, а сама калитка валялась на земле, как будто специально задуманный деревянный мостик.

– Ментам звонили. Они узнали, что все живы, никого не избили –сказали, что не поедут, – объяснил сосед с бульдожьими щеками.

– Орали всё: «Тюрин, выходи», – поёжилась от страха Клава.

– И кота повесили, – хмуро добавила женщина из семейной пары.

Мужчина приподнял с земли за верёвку, повязанную вокруг шеи, исхудалое тело вечно оравшего на веранде кота без имени: серое, ослабевшее. «Фу, закопайте его скорее», – брезгливо пробормотал женский голос.

– Ванька, либО, задолжал кому? – продолжала громогласно гадать Клава, – Что ж за ироды-то!

Дима, чей экран телефона снова светился в руке, равнодушно добавил:

– Нет, они ещё кричали: «Журналюга, выходи».

Клава пихнула его в спину в сторону пустого прохода.

– Иди к матери, успокой её. Она там просто ни жива… Мало ей, после того, что ты, бес окаянный, наговорил! Ох, кошмар, – и Клава закряхтела так, словно подняла на спину тяжёлую ношу.

Саша вбежал в тёмный дом, споткнулся обо что-то на веранде, но быстро догадался, что это – съехавшая со своего ненадёжного постамента часть нового стола, и, не зажигая света, кинулся в комнаты, чтобы искать её, одновременно зовя: «Мам? Мама!». Она откликнулась протяжным стоном с дивана, на котором сидела: всё в той же ночной рубашке, с распущенными длинными седыми волосами, спадавшими вдоль её широкой спины, огромная и неопрятная. «Она же совсем старуха!», – впервые так точно увидел это сын.