Мусор

– Саша, уезжай, ради бога! Посмотри, что ты наделал! Уезжай, не мучай меня, сын!

Она протягивала к нему руки в жалобной мольбе, и, хотя много было в жесте картинного, голос её звучал так искренно. Она не обижалась и не ругалась, просто просила его, и лицо её на миг показалось совершенно не знакомым, но потом он увидел, что это всё та же мама, как и всегда: уставшая, потерянная, немного театральная в своих аффектах.

«Хорошо, конечно», – спокойно ответил и пошёл на улицу, чтобы успокоить собравшихся.

Глава 21

Сашу истязал сон, в котором он мучительно бродил по тёмным подземным коридорам какого-то странного здания, похожего на бомбоубежище, расположенное сразу за выездом из Боголюбова, куда они с мальчишками часто бегали в детстве, развлечь подростковые нервы, – однако это было гораздо запутаннее и обширнее. Он хотел заказать такси, потому что пора срочно уезжать, но сеть не ловила, и он метался в поисках выхода, заглядывая в одинаковые пустые и тёмные помещения. Была ещё надежда: обнаружить там комнату, с которой, он знал, всё и началось (что «всё», он точно понимал и не подвергал сомнению во сне, но по пробуждении, конечно, забыл), а значит, там должно было и закончиться. И вот, наконец, приблизился к ней – это было таинственно, ответственно, страшно, – отворил тяжёлую дверь, увидел большой обеденный стол по центру пустого и пыльного помещения, и тут же зазвенела сигнализация, путая всё, призывая его убираться вон, спешно искать новый путь, и всё больше и больше досаждала ему, мешая думать, пока он не понял, что это звук будильника, но осознание пришло немного раньше, чем догадка, что он спит и нужно заставить себя проснуться. Тяжесть незавершённой ночи, клочья недосмотренного, распадавшегося на части сна, он знал, останутся с ним до вечера.

Над ним склонилась мать, уже с собранными в пучок волосами, в своём неизменном халате, с заметно посвежевшим лицом. Она держала прямо возле его уха Димин телефон, в котором тот, видимо, по её просьбе, и выставил будильник. Саша проверил: на десять минут раньше, чем был поставлен у него.

Отец с братом, так же разбуженные сигналом, недовольно ворочались, но глаза не открывали, и уже снова похрапывали, когда он одевался и сбрасывал в раскрытую спортивную сумку те немногие вещи, которые успел вынуть за время приезда. Часы так же размеренно тикали, и он представил, насколько просторнее станет в комнате, когда соберут его кресло.

На столе был готовый завтрак, и мама говорила с ним нервно, слишком высоким голосом, но всё же разговаривала, явно не желая расставаться на агрессивной ноте. Она очень суеверно относилась к дороге, всегда заставляла всю семью садиться на прощание, и вставать должен был непременно самый младший, а потом долго крестила отъезжающего, в карман засовывала переписанную от руки её детским круглым почерком на тетрадном листке специальную дорожную молитву. «Интересно, сейчас разбудит всех, чтобы присесть?».

Пока он ел, мать сидела рядом и говорила что-то нейтральное, о том, как кума Любаха собралась ставить пластиковые окна, и им тоже надо бы, но, говорят, от них воздух в доме сильно спёртый потом, как будто и не произошло вчера ровным счётом ничего. Он буднично доел, встал и обратился к ней: «Ну, пойду я».

– Иди, иди. Во сколько у тебя автобус-то? – нежно спросила она так, словно его отъезд был размеренным и заранее спланированным.

– Вроде в полдесятого.

– А, на девять тридцать поедешь? – повторила она и быстро взглянула на круглые часы над телевизором. – Ну, сейчас половина девятого, успеешь.

Будить мама никого не стала, но сама в коридоре села на бордовый диван и ему указала властным движением. Саша, не в силах противиться, покорно присел рядом. Она смотрела в потолок, отсчитывая в уме необходимое время, а потом поднялась, перекрестила его трижды и быстро всунула в карман что-то – конечно, молитву.