Мусор

– Ходила в музыкалку, но ничего уже не помню. Ненавижу играть! Это мама очень хотела, чтобы я была музыкантом, – грустно пояснила она.

«Интересно, могла она учить её? Не надо спрашивать».

Он сел на небольшой фисташковый диван. Саша принесла два бокала и разместилась рядом: на расстоянии от него, но всем телом развернувшись в его сторону, и наблюдала, как он разливает вино. Одета она была по-домашнему: просторные шорты, тонкая майка, завязанная узлом на животе – похоже, тщательно выбирала всё это, чтобы не выглядеть так, словно специально наряжалась, но и предоставить этой небрежности обнажить самые выгодные её стороны.

Это давно забытое напряжение, когда надо говорить о чём-то и делать вид, что ни он, ни она ничего не подозревают, ничего не замышляют, хотя оба каждым своим жестом, взглядом, словом дают друг другу явственно почувствовать, в чём дело! «Насколько проще было бы, если б она сама сделала какое-то движение, как тем вечером, когда её забрал брат, когда вылетела мышь». Но она просто сидела рядом, попивая из удлинённого бокала, поджав одну ногу, направленную в его сторону так, что он как бы ненароком, потягиваясь за своим напитком, дотрагивался до её тонких, длинных пальцев с покрашенными тёмно-коричневым лаком ногтями; а другую поставив на диван и положив подбородок на колено, обняв ниже свободной рукой. Кошка с нежно-кремовым телом и инопланетными голубыми глазами на чёрной морде подошла к нему и, недолго гипнотизируя своим магическим взглядом с пола, вдруг легко вскочила к нему на колени.

Не зная, о чём говорить, Тюрин спросил Сашу, давно ли они дружат с Ангелиной. Та начала говорить что-то о средней школе, как соединили два разных классах, но они откуда-то уже друг друга знали, хотя близко никогда не общались… Он довольно быстро перестал слушать, охваченный мыслями: то вспоминал сестру, торжествующую в своём разочаровании, которому он наконец-то стал свидетелем, то думал, что ему делать, как лучше привлечь Сашу к себе; а потом сам себя обрывал: «Да не нужно это вообще! Но уйти просто так теперь будет ещё глупее, наверное?». Кошка замурлыкала, как будто внутри неё перекатывался тяжёлый упругий шарик, иногда издавая почти звон – казалось, это не доставляет ей никакого труда: она невозмутимо лежала, но стрёкот её внутренних сил сладостно расцветал, когда ладонь его продвигалась по светлой спине от чёрной холки ближе к хвосту. Она прикрыла глаза и выглядела мрачной, но, когда Саша почесал указательным пальцем её подбородок, с готовностью откинула голову и продемонстрировала ехидную кошачью улыбку, которую можно наблюдать только снизу.

– Ангелина рассказывала о тебе, что ты никогда даже не говорил с ней, – тем временем завершила свою историю Саша.

Ладонь, которой она держала свою ногу, не замирала ни на мгновенье. Всё это время она отбивала указательным пальцем какой-то ритм. Скорее ведомый инстинктом, желая остановить это нервирующее мельтешение, Тюрин вдруг обхватил всей пятернёй этот палец, и это прикосновение заставило её посмотреть ему прямо в глаза. «Теперь уже всё. А надо это мне?», – и он поцеловал её, в последний момент увидев слишком близко её серьёзные серые глаза под широкими песочными бровями, разглядел маленькие коричневые веснушки на носу, совершенно незаметные издали.

Под невесомой одеждой она чувствовалась вся, тесно прижавшаяся к нему. Больше не о чем было думать, и он лишь проверил, плотно ли зашторены окна, прежде чем стянуть с неё майку, от чего светлые волосы поднялись и некоторое время ещё стояли торчком, нежной дымкой над головой. Такое тело бывает у женщин только до двадцати лет: гладкое, совершенное. Наверняка она в зеркале находила у себя множество изъянов, хотела бы грудь больше на месте двух чуть намеченных бугорков над широкой грудной клеткой, под которыми нижние рёбра выдавались гораздо сильнее; недовольна была слишком крупными бёдрами; но в самом деле была такой свежей и упругой, какой не будет уже ни в один год своей жизни.

Дождь ритмично сыпал в окно, то умолкая, то возвращаясь порывом, рассыпаясь по стеклу шорохом сотен мелких всполохов. Так же прерывисто стучало фортепиано, в которое упиралась ручка задвигавшегося дивана: сначала медленно, потом всё быстрее, переходя в какой-то неистовый скрежет. С неё не совсем ещё сошел летний загар, и на кофейно-молочном теле отчётливо обозначился белёсый купальник, с двумя расцветшими, как бордовые розы, точками на груди. Кошачьи глаза, как будто полные осуждения, взирали на внезапно завертевшееся движение от приоткрытой двери.

После они курили одну сигарету на крыльце, в открытую входную дверь, не переступая порог, прислонившись к противоположным дверным косякам. Она надела свою зеленоватую парку прямо на голое тело, а светлые волосы рассыпались по такому же меху, оторачивавшему капюшон. Редкие машины за забором поднимали шелест, проезжая по мокрой дороге, и от их фар было хорошо заметно, как сеет мелкий и частый дождь.

– Расскажи мне о Москве. Какая она? – вдруг прервала многозначительное, такое успокаивающее молчание Саша.