Мусор

Как ни хотелось проверить, ушла она или всё стоит там, – потерянная, униженная, сказавшая то, что, гордая и своенравная, хотела бы сберечь внутри себя, питая надежду, что однажды он внезапно предложит сам, –Тюрин сдержался. «Никак нельзя оставить всё трогательным, неслучившимся романом. Обязательно нужно ввязаться в войну, отвоевать друг друга у мира, чтобы довести до ненависти – через день, год или семь лет. Чтобы вместо милых оставить невозможные воспоминания».

Надо было сказать ей, какая она красивая, свободная, как велика для этого города и своей семейки, и нельзя им позволить затравить себя, утрамбовать в удобный гробик мещанских представлений; поблагодарить за то, что несколько часов с ней он не думал о пустоте, своего сердца и всей своей жизни, и у него было всё, чего так давно не доставало: уют бьющего в окошко тёплой комнаты дождя, искренний интерес ко всему, чем он живёт, чего ждёт, и нежная рука, гладившая слева-направо, слева-направо выступающую линию ключиц. «Да ладно! Мне никто никогда такого не говорил – и ничего, выжил». Он смотрел, спускаясь с холма в низину, на поедавшие друг друга в перспективе полосы, разных оттенков коричневого, лесных деревьев, кустарника возле реки, полей. «Выжил ли?». И, пожалуй, ему было приятно, что оставался где-то человек, который мог всерьёз пострадать из-за него: не из-за его слов или дел, а из-за того, что его нет рядом и больше не будет.

Дома мама смотрела телевизор и, судя по запаху, пекла оладьи. Она была бодра и весела, но, увидев его, мокрого, озябшего, опавшего, замерла с деревянной лопаткой наперевес. «Опоздал?», – спросила она так разочарованно, что сын сразу понял, как сильно виноват и беспомощен, ведь она даже не сомневалась, что пропустит автобус.

– Ничего, поеду на следующем. Во сколько он? – Саша старался казаться беспечным, невинными расспросами отдаляя то, о чём хотел говорить.

– А я откуда знаю? Я по столицам не езжу, – проворчала мама, ловко орудуя локтями у плиты и не считая нужным к нему поворачиваться.

Саша задумался.

– Мне кажется, в последний раз я уезжал в двенадцать, что ли… Или в час…

Это и правда было важно, ведь он надеялся, поговорив с матерью, всё же вернуться на автостанцию и исчезнуть как можно скорее.

– Дык это когда было, – так презрительно продолжала она, что сын чувствовал всю мощь её неверия в него. И, хотя возле телефона лежала старая, засаленная записная книжка, с пожелтевшими, почти прозрачными страницами, начатая ещё бабушкой, а теперь по инерции продолжаемая, хотя новых номеров возникало всё меньше и меньше, мама явно не собиралась помогать ему и звонить на автостанцию, как бывало раньше перед его отъездами.

– Мам, слушай. Я тебе вчера наговорил много неприятного, о чём не жалею, но обещаю, что больше не скажу никогда.

– Ой, – она отмахнулась через плечо зажатой в руке деревянной лопаткой, – хватит тебе. Не хватало перед отъездом снова мне мозги пудрить. Забыли.

– Нет, не забыли! Достаточно всё забывать! Это важно. Но я знаю, что ты прожила только ту жизнь, которую могла. И любила нас, как умела. Я тут вспоминал, как ты тащила мне первый велик…

Мама наконец-то повернулась: не было похоже, чтобы она испытывала ностальгию, подобно ему, но на лице её появилась гордая улыбка.

– Ой, а сколько я на него копила, кто бы знал!

И она готовилась повторить многократно слышанную всеми историю его сложного приобретения.

– Мама, обещай мне, что ты будешь добрее к Ангелине.

– Добрее? – она возмутилась. – Да куда уж добрее, кажется! Ты видишь, как она хамит, ни во что меня не ставит, а я только терплю. Сколько я терплю! Ни с одним из вас таких мучений не было! И ведь главное, родилась, что ангелочек! Глазки, щёчки, ладошки, – мама прижала свои большие кулаки к подбородку, непроизвольно повторяя позу спящего новорождённого, возникшую в её воображении. – И ведь неспроста я её так назвала! А какой спокойной была: спит и спит, без соски, без каши, без груди… Проснётся, похнычет, сама успокоится и дальше спит. Я думала, у меня с ней никогда никаких проблем не будет. Куда там!

Описав круг, побывав в своём милом обманчивом прошлом, она вернулась в тяготившее её настоящее, нахмурилась и снова поворотилась к плите, заскребла лопаткой по сковородке.

– У неё возраст такой. Она сделает всё то, что ты просишь её не делать, назло.

– Верно, назло. Злющая, как чёрт! И в кого только такая?

Саша понял, что говорить об этом бессмысленно и, если он хочет скорее уехать, надо переходить к тяжёлой и неудобной сути.

– Послушай, мам. Я тебе кое-что скажу, но прежде ты пообещай, что не станешь кричать, выходить из себя, что не бросишься сразу же обсуждать это, а возьмёшь паузу, всё обдумаешь, попытаешься поставить себя на чужое место… Ну и так далее. Обещаешь?

Теперь она смотрела на него внимательно, пытливо.

– Ты так обычно просил, когда что-то нашкодил Димка. Попроще, конечно, говорил, но всё же выгораживал его. Что случилось-то?