Мусор

– Карандаш есть или ложка? – спросил дядя Шура, остановившись у прохода и хитро глядя на них. Потом открыл дверь и нырнул под полосатое полотно.

– А он правда рассказывал, – с воодушевлением продолжил Андрюха. – Это сейчас, говорит, таблетки всякие. А раньше: не стоит – что делать? Приматывали к ложке!

– Да-да, он так говорил, – подтвердил, как ребёнок, хвастающий перед родителями только найденными в энциклопедии неизвестными им сведениями, Дубонос.

Разговор плавно перешёл на эту тему, потом куда-то ещё, и Саша совершенно потерял его нить. Он снова сидел и думал, зачем пришёл сюда? Вспомнить молодость? Это внезапно оказалось не самым приятным: то, что представлялось ему священным и трогательным, при ближайшем рассмотрении оказалось скучными разговорами, пустым мудрствованием там, где особенного ума не требовалось, и гнусными шутками. Или он хотел напоить этих дорогих ему людей? Чем же они дороги ему: он не знал, о чём разговаривать с ними, а их проблемы казались ему очевидно рукотворно созданными и сполна заслуженными. Показать себя успешным? Но он не был успешен, а в их глазах не замечал ни капли интереса к своим занятиям, своей жизни – такого, какой был к историям дяди Шуры, например. Может быть, стоило самому вдруг убедиться, что он не потерял ничего, как иногда ему казалось, уехав отсюда: оставив вдали семью, друзей, тишину и покой провинциальной жизни ради съёмной квартиры и одиночества?

Он постарался вернуться в беседу. Они обсудили ещё немного женское коварство, Андрюха с Дубоносом вспомнили несколько историй от ушедшего Старого, которым они откровенно восхищались, – и Юрцу тоже нравились эти рассказы. Дядя Шура больше не показывался – пару раз они вспоминали о нём и беспокоились, «не помер там прям на ней?». Наконец, Андрюха сходил и проверил; сообщил, что оба спят.

– Как разместились-то? – удивлённо поднял брови Дубонос и тут же забыл об этом навсегда.

Саша не заметил, как разговор вдруг перекинулся на армию. Андрюха спрашивал у него, отслужил он всё же или нет. Когда Саша сказал, что продержался весь призывной возраст, собеседники загалдели. Дальше они долго вспоминали армейские будни: строгих капитанов, редкую радость от возможности выпить, ночёвки в палатке, песни, разученные на плацу, счастливый дембель. Все сошлись на том, что армия вроде тупа, но необходима – до неё жизнь была неполноценной, а вернувшись, они, наконец, ощутили себя достойными людьми. Они горячо убеждали Сашу, что армия делает мужчиной, что-то навсегда меняет в сознании, отделяет действительно важное от второстепенного, как будто пытались уговорить его всё же сходить, забывая, что это уже несколько лет как невозможно. Вспоминали и своих командиров. Андрюха горячился на Дубоноса: «Я тебе говорю: у нас ротный был, Мхитарян. Кто-то скажет “чурка”, а у меня язык не повернётся его так назвать. Потому что это – человек! Настоящий! И за своих бойцов он был на всё готов!».

Позже, когда Андрюха уже спал, а Артём, сжимая в руке недопитый стакан, смотрел в него мутными, слипающимися глазами, положив мясистую щёку свою на кулак, и жалостливо говорил: «Совсем пить разучился. Хоть не блевал, спасибо», – Юрец снова завёл разговор с Сашей. Язык у него уже сильно заплетался, слова растягивались и приобретали какую-то слезливую интонацию, хотя он не жаловался и выглядел вполне довольным. Саша тоже, хотя и пропускал несколько последних кругов, был пьян достаточно, чтобы начать по-настоящему ему сочувствовать.

В туалет все ходили на улицу – в тесном дворике стояла ещё одна панцирная, совсем ржавая кровать, со срезанной сеткой, а под ней и вокруг неё были разбросаны почти сгнившие уже, трухлявые брёвна – останки давно сломанного сарая. Вся твёрдая, с утоптанной и гнилой от осенней влаги крапивой земля была усеяна белевшими в темноте окурками. Где-то на заброшенном, заросшем огороде стоял уличный туалет, но идти до него всегда было лень. За соседским забором надрывалась собака – Саше показалось, что он услышал недовольный голос хозяйки, что-то говорившей об опять собравшихся алкашах, но всё уже было слишком туманно, чтобы он мог полностью полагаться на свои ощущения. Одинокий уличный фонарь освещал росший возле дороги тополь – его макушка высилась над перекошенным забором и в этом искусственном свете казалась покрытой густой позолотой.

Удивлённо вскрикнула разъезжавшаяся молния брюк и тихо зажурчало. Юрец расстёгивал штаны, не вынимая из зубов сигареты. Саше вдруг смертельно захотелось курить. С тех пор, как три года назад он бросил, потому что вдруг, прочитав какую-то книгу, бросила Таня, и ему тоже стало любопытно проверить себя, он вечно боролся с этим чувством, опасаясь, что неожиданно легко побеждённая зависимость вернётся. Но здесь не курить было просто невозможно – как будто часть его, остававшаяся в городе, всегда была курящей.

– Дашь сигаретку? – стесняясь, спросил он у Юрца.

Тот, казалось, даже и не заметил, что друг не курил. Сказал только, что пачка осталась в доме.