Мусор

В кабинете директора он не был ни разу. Тот оказался на удивление маленьким, с гораздо более изношенным столом, чем в приёмной. В углу стоял накрытый кружевной салфеткой телевизор, как у его родни дома, в противоположном – два густых зелёных деревца в объёмных горшках, над столом висел портрет молодого, лукавого, вполоборота глядящего на скромное рабочее место под ним президента. Маленький кассетный магнитофон на подоконнике вполголоса бормотал какие-то простенькие русскоязычные мотивы.

– Садись, садись, – заботливо ворковала над ним Татьяна Леонидовна. – Как раз чайник только погрела.

И она взяла с приставленной к её письменному столу перпендикулярно школьной парты две кружки, сняла электрический чайник и стала лить из него кипяток, от которого, и правда, поднимался пар. Саша похолодел, поняв, что опять и не подумал принести хоть тортик, хоть коробку конфет. Не было такой привычки.

Татьяна Леонидовна совсем не изменилась. До смешного маленькая, полненькая, но никогда не производившая впечатление толстой – просто уютная и округлая. Та же причёска: короткая, но густая шапка чёрных волос с вишнёвым отливом. Почти невидимые квадратные очки на большом вздёрнутом носу. Строгий сиреневый костюм, поблёскивавший, как фольга, когда она поворачивалась, надетый поверх чёрной блузки с пышным бантом на груди, туфли-лодочки на высоком каблуке – всё с искрой, всё с иголочки. Пальцы её были усеяны золотыми кольцами – на некоторых было даже по два. Ногти тоже длинные, густо посеребрённые – «Наверное, это мода у них тут такая», – бегло решил Саша, которого такие руки пугали: каждый раз, когда он видел нож, то отчего-то представлял, как тот перерезает ему горло; при виде острых ногтей почти ощущал глубокие, саднящие порезы на лице и руках, ими оставленные. Он предпочёл перевести взгляд на лицо Татьяны Леонидовны: обычно широкое, оно сильно схуднуло, и как-то обвисли щёки – единственная перемена, которую удалось отметить.

Татьяна Леонидовна была одноклассницей его матери. Они никогда не дружили, но относились друг к другу с теплом. Мама всегда, слушая новости о ней, уважительно повторяла: «Танька всегда была умная. И активная. Училась на одни пятёрки». Может быть, именно это и объясняло, почему та, назначенная руководительницей его класса, без стеснения взяла Сашу под свою опеку, хотя, может быть, и правда, читая его школьные сочинения, почувствовала в нём талант и решила посодействовать мальчишке, помочь которому вырваться из нищеты и бесцельности больше было некому. В любом случае, именно она бесконечно хвалила его, договаривалась о нём, став завучем, с другими педагогами, у которых учёба шла гораздо тяжелее, вынуждала его работать над школьной газетой, а потом пристроила на практику в местную, поощряла уверенность в красоте его текстов, искала, на какие бы конкурсы можно их отправить, убедила поступать в Москву.

Сейчас Татьяна Леонидовна ловко доставала из пачки и выбрасывала в чашки чайные пакетики, зажав ногтями их ниточки так, как будто это были тоненькие поводки игрушечных собак.

Его и тогда, и сейчас сильнее всего поражало их различие с мамой. Не внутреннее, нет – естественно, все люди разные, и один год рождения точно не может уравнять; но внешнее! Поставив их рядом: очевидно пожилую уже Татьяну Леонидовну, в нелепом и даже тесноватом ей костюме и кольцах, рядом с его нестриженной, расплывшейся мамой в домашнем халате – любой увидел бы бездну лет разницы. И главное, что так было всегда: даже когда он учился в пятом классе и рассказывал маме, как зовут их новую учительницу русского и литературы, молодую, а у той вдруг радостно потеплели глаза.

«Сколько им тогда было? Если мне лет десять, значит им… Какого мать года рождения?.. Чёрт знает. Лет тридцать, должно быть. Как мне сейчас… Как Тане? Ну, значит, обе выглядели неважно». И он кивнул, принимая из её полных рук с пережатыми золотом пальцами обжигающую белую чашку.

Татьяна Леонидовна села напротив, сложила, как примерная ученица, руки перед собой с ласковой улыбкой так, словно приготовилась с умилением любоваться, как он будет пить чай. Напиток был слишком горяч, Саша такой не мог пить никогда – после целый день неприятно щипало на языке. Однако отставить чашку сразу показалось неловким, и он продолжал молча держать её. Директор, кажется, переживала тот же момент печальной ностальгии, говоря, как бы про себя: «Подумай: уже мужчина! Высокий, бородатый! Давно ли…». Прервавшись, она заговорила собраннее и строже:

– Ну, как живёшь? Семья, дети? – начался учительский допрос.

– Нет.

– Нет? – она вдруг удивлённо заморгала. – А девушка?

– Тоже нет.

– Ох… Погоди, а сколько тебе сейчас? Тридцать ведь должно уже быть?

– Да, тридцать ровно.

Татьяне Леонидовне это показалось горестным и она сочувственно наклонила голову, желая его утешить.

– Ну, ничего. Это мы в тридцать были уже старыми, а сейчас, кого ни спроси, живут для себя, как подростки. Даже закон издали – вы пока ещё молодежь, – и она ободряюще улыбнулась. – Не знаю, насколько правильно, но что делать, если всё вот так?