Мусор

Он повернул к дому, но идти туда теперь хотелось меньше, чем обычно. В голове так и осталось слово, которое крутилось поверх прочих мыслей, обрастая смыслами и ассоциациями: «Война. Война. У всех какая-то война… Каждый день война. Своя война.... В себе… Каждый носит в себе войну… Когда её нет снаружи, она жрёт изнутри. Сжигает. Нет, всё-таки жрёт. Каждого изнутри жрёт своя война». Если бы только он умел писать стихи, а лучше – песни, чтобы верно найденный образ улёгся в ритм, мелодику, стал сиюминутным верным ощущением, которое другие, уловив и распознав в себе, могли бы перечитывать раз за разом, переслушивать, напевать, растворяя в себе впечатление навеки, как сахар в кофе, и способны бы были легко, в один удачный момент, в совершенстве возродить его в памяти вновь! Но Тюрин создавал только тексты: длинные, запутанные, в которых ни одно слово не выражало того, что бродило у него в сознании, и получались они совершенно не такими, какими чувствовались, и никто не был способен заучить это, принять и впустить в себя без остатка. Тем более, мало кто дочитывал до конца.

Глава 17

«Существует теория – не помню, кто автор, – что война – естественное состояние человечества, и политика с экономикой являются не причиной её, а только следствием нашей потребности вести войны. И, пока государства воюют: то непосредственно, уничтожая солдат всё более совершенным оружием, то опосредованно, устраивая гонку вооружений или информационную травлю, каждого из нас жрёт собственная война изнутри. Только рождаясь, мы обрекаем себя на борьбу со всем принявшим нас агрессивным миром, который тоже замер в бойцовской позе. Мы воюем с родителями за право быть любимыми, понятыми, свободными; они воюют, переделывая нас под свои ожидания, отрицая нашу самость, настаивая на своём авторитете и опыте. Мы отвоёвываем у школьных учителей право на сомнение в их непреложных законах. А после воюем со своей природой, лишь бы задавить в себе горячие инстинкты, что мешают нам вступить в общество, лицемерием своим исключившим все древние пороки. Воюем с соседями, с начальниками и подчинёнными; показательно воюем со слабыми, чтобы подтвердить собственную крутость, и воюем с сильными, чтобы сам факт этой борьбы приблизил нас к ним. Мы воюем за любовь – за возможность оказаться лучше прочих и заслужить свою каплю нежности и восхищения на этом горящем, изрытом воронками минном поле. После воюем за то, чтобы любимый человек стал не тем, кто однажды перевернул всё в нашей душе, а чем-то понятным и удобным, упакованным в чемодан наших простеньких ожиданий. И, наконец, воюем, преданные или предавшие, за дар никогда не вспоминать и не сожалеть об очередном проигранном сражении.

Четыре дня я провёл в родном городе, где всё так спокойно, но где-то горит подземный пожар лютой бойни. Я ввязался в войну с системой, которая заранее убила покорных горожан, чьи дома оказались просто не в том месте. Я воюю с этими же жителями, которые упрямо отбиваются от меня – инородного вещества в их стабильном, хотя и поражённом уже незримой злокачественной опухолью, организме, – от всех моих попыток воззвать к их разуму. Воюю с матерью и всей семьёй, для которых я едва ли не предатель, осмелившийся жить и думать иначе. Воюю со своими воспоминаниями, которые были мне так дороги, но разбились о людей, не сохранивших их трогательный свет. Воюю с той, которую любил и оскорбил так глупо, что теперь она почти меня не помнит, хотя я болен её совершенным образом из прошлого. Воюю с той, которая била меня словами семь лет, уничтожала своим холодом, а после ушла, не доспорив все наши споры и не дослушав моих ответных оскорблений. И ещё одна: смотрит на меня такими тёплыми глазами, будто уже нашла здесь что-то необыкновенное, – и с ней у меня война; не сдаваться ей, чтобы быть всё-таки чуть более человеком, чем животным. Война с самим собой, конечно, тоже: гениального замысла с посредственными результатами. Сегодня все до одной эти битвы мною проиграны».

Тюрин трижды перепроверил текст, почти заново переписав каждое предложение. Там, где в первый раз он вздрагивал от осознания, насколько глубокие и точные подобраны слова, во второй уже прикрывал глаза в ужасе, до чего это примитивно; то, несомненно позорное, что удалось неплохо исправить, при следующем прочтении казалось ещё смешнее. Он всё ещё сомневался в уместности «пороков», которое выглядело высокопарным; но «непотребства» отверг за детскость, а «грехи» – за избитость. Ему также не нравились «система», «дар», «организм», но, долго думав, более точных он всё же не подобрал. Местами ему казалось слишком старомодно, местами – надуманно, но, как он ни крутил, удаляя и снова восстанавливая целые куски, лучше не получалось. Пожалуй, это всё, что можно было тут сказать: как обычно, казавшаяся такой жгучей и важной искра мысли в голове, отлитая в большой кусок текста, стала такой оборванной и блеклой, что не стоило её и формулировать.