Музей

СТАЛИН. Нет сына, говоришь? Нет так нет, ничего не поделаешь. Не рожать же его для такого случая. А смог бы ты хотя бы себя самого убить? Ну, ради меня, предположим.

КИРОВ. Ради тебя?

СТАЛИН. Предположим.

КИРОВ. Если бы на тебя, Иосиф, покушались, я закрыл бы тебя своей грудью.

СТАЛИН. К чертовой матери грудь! Я тебя спрашиваю, смог бы ты умереть просто так ради меня? Просто, чтобы доказать свою преданность?

КИРОВ. Но если я умру, меня больше не будет.

СТАЛИН. Ты чертовски проницателен.

КИРОВ. Разве нельзя преданность доказать как-то иначе? Только смертью?

СТАЛИН. Только смертью, Мирон, только смертью. Ты не падай духом, я ведь для примера говорю. Так, к слову пришлось. Ты говоришь: люблю, а я говорю: докажи. Но ведь я не требую доказывать, верно?

КИРОВ. А ты бы… остановил мою руку?

СТАЛИН. Не знаю, Мирон, я не Бог.

КИРОВ. Иосиф, брат мой, жертва должна быть осмысленной. Она должна принести пользу.

СТАЛИН. А кто тебе сказал, что она не будет осмысленной? Это будет историческая смерть. Если тебя убьют наши враги, у нас будет повод сокрушить их.

КИРОВ. Давай сокрушим их без повода! За нами сила, Иосиф, и – какая сила!

СТАЛИН. Братья, братья, что вы делаете с бедным Иосифом? Нужна не только сила: нужна жертва. Вам всем только силу подавай, не умеете вы жертвовать. Ты пойми, Мирон, тебя эта смерть бессмертным сделает! Кто ты есть сейчас? Чинуша, секретарь обкома. А завтра ты будешь монументальным, в бронзе будешь. Музей твой создадим, хочешь – прямо в твоей квартире? Как пушкинский на Мойке. Последняя квартира Кирова. Представляешь, как торжественно: тишина, у всех на глазах слезы, у всех тапочки поверх обуви. И скользят они в этих тапочках по твоей квартире, а им рассказывают, как после дуэли с отщепенцем Зиновьевым в рабочий кабинет внесли смертельно раненного товарища Кирова. А здесь (показывает на кровать) товарищ Сталин кормил товарища Кирова ягодой морошкой. По его личной предсмертной просьбе. Ну, вот, ты уж и сам плачешь. Пробирает ведь? Только никогда Зиновьев на дуэль не согласится: такое говно! Подошлет к подъезду наемного убийцу – и взятки гладки. Поди потом доказывай, что Зиновьев. Ты бы хоть записку предсмертную написал, что ли: чувствую, мол, убьет меня отщепенец Зиновьев. Или просто: своей безудержной пропагандой отщепенец Зиновьев довел меня до самоубийства. А то получится, что смерть твоя была напрасной – очень красиво!

КИРОВ (тихо). Я жить хочу, Иосиф.

СТАЛИН. Жить хочешь? Ладно. А зачем?

КИРОВ. Не знаю. Жить, чтобы жить.

СТАЛИН. Это не жизнь, а существование. Живут для великой цели, Мирон. За нее же и умирают. О героях слагают песни, посвящают им музеи. И потому смерть – это жизнь, понимаешь? Только другая. Это как букет и натюрморт, Мирон. Букет вянет, а натюрморт – никогда. Ты будешь неувядаем.

КИРОВ. Натюрморт… Я ведь учил французский… Это мертвая натура, Иосиф.

СТАЛИН. А я учил немецкий. И по-немецки натюрморт – шти́ллебен. Штиллебен, Мирон, что значит «тихая жизнь». Красиво, правда? Молчишь… Тебе не хочется тихой жизни? Ты только представь – история остановилась. Закончилась. То есть она вроде бы существует, но уже никуда не движется. Население – как бы это точнее выразить…

КИРОВ. Умерло?

СТАЛИН. Да не то чтобы умерло… Перешло на музейное положение, понимаешь? И окружает нас тихая жизнь. Без борьбы за власть, без съездов, без этой мышиной возни, Мирон. Это такая конечная станция, за которой больше нет путей. Нет ни целей, ни желаний, ведь все уже достигнуто. И мы погружаемся в социализм. И нет ничего кроме него. Потому что социализм – это советская власть плюс музеефикация всей страны.

Действие второе

Сцена первая

Квартира Кирова. Киров и Маркус.

МАРКУС. Сережа. (Пауза.) Сережа, я чувствую, как ты от меня отдаляешься.

КИРОВ. Маша, послушай, дорогая… Не до того мне сейчас.

МАРКУС. Если сейчас не принять экстренных мер, ты уйдешь к Драуле. Мне снился сон, Сережа. Страшный. Будто ты идешь по улице 25 октября в пальто с лисьим воротником.

КИРОВ. Сроду не носил лисьих воротников.

МАРКУС. Красивая такая лиса, огненно-рыжая. Вместо глаз бусинки вставлены, а оскал, Сережа, – хищный.

КИРОВ. Ну, хватит меня пугать-то.

МАРКУС. Как вдруг там же, на улице 25 октября, воротник оживает и вцепляется тебе в шею.

КИРОВ. Маша!

МАРКУС. Ты бы видел, как отвратительно сверкали ее вставные глаза! Когда она тебя загрызет, Сережа, что-то делать будет поздно. Бороться за тебя надо сейчас, понимаешь? Сейчас или никогда. Учти, что так просто я тебя не отдам.

КИРОВ. Что я – вещь, что ли, чтобы меня отдавать?

МАРКУС. Ты – национальное достояние.

ГОЛОС С.-Т. Можно сказать, музейная ценность… Тут к вам товарищ Медведь с докладом.

Входит Медведь.

КИРОВ. Если с докладом, то пусть докладывает.

МЕДВЕДЬ. Докладываю. Взяли мы опять Николаева у вашего дома. С наганом, между прочим… Что это – совпадение?

МАРКУС. Просматривается тенденция.

КИРОВ. И что вы с Николаевым сделали?

МЕДВЕДЬ. Отпустили, конечно. Сами понимаете: приказ.