Музей «Калифорния»

Для этого придется отвечать на массу непростых вопросов: есть ли в твоем распоряжении жизнь? Может, только непроверенный набор импульсов и рефлексов?.. Да, все вокруг убедительно играет в правдоподобное обрамление, а человеческая речь доказывает на уровне ощущений почти безапелляционно, что ты не одинок, не заперт в пустой комнате, спиной к единственному источнику огня, не разговариваешь с искаженными образами, непропорциональные тени которых отбрасывает играющее (flickering) пламя, по которым судишь о настоящем положении вещей… Но если пойти по пути логики и науки и начать расщеплять все ощущения и все события своей жизни на атомы причинно-следственных цепочек, то дойдешь до той малой меры, которую позволит на этом месте технический прогресс.

Дойдешь до того, что ты обусловлен возможностями мыслительного процесса, загадкой памяти, место нахождения которой никем не найдено, дойдешь до того, что продиктован в своих привычках и делах генами, пришедшими в тебя, как в храм, для строительства огромной цепочки, последовательности, что, наконец, голос твой — лишь следствие напряжения связок, языка, гортани, легких и что ты понятия не имеешь о том, как и откуда завязывается мысль… И в глубине всех прочих явлений и движений всегда спрятано дальнейшее «почему?», и как бы глубоко ни удавалось занырнуть в глубину ответа, от наслоившегося знания лишь распухает и болит голова и рождается масса отвлекающих и поперек горла встающих слов… Весь смысл этой книги уместился бы в один абзац, а то и одно слово, однобуквенное «я», но при раскрытии его можно расширить в бесконечность, а при закрытии — сузить до такой же бесконечности оговорок, примечаний, списков…

И значит, вера во что-то наружное, в набор ритуалов и поступков — это еще один круг под крылом тьмы. Все наружное она заберет — я понял это ясно в той пустыне, — все осмысленное и сказанное, все, что проходит из основы благословенного прошлого как частность.

Но, в‐третьих, верить страшно и невозможно потому, что объявляешь, будто знаешь. Встаешь на табуретку, решаешься возвысить голос, ведь теперь это твоя вера. Куда бы ни взобрался, злой удар опрокинет тебя, а злой удар точно последует. Никто не любит тех, кто говорит, что знает. Так меня воспитали (в столичном граде второй империи). Знать — значит готовиться к бегству. Даже из своей несвободы от России я сбежал молча, стиснув зубы, так и не проговорившись, что я знаю: наступает страшная последняя зима и я лучше погляжу на нее со стороны. Наступает потом и оттепель, это неизбежно, но сбегаешь не из весенней капели, сбегаешь из-под сапога дедушки-декабря. Зима только в первой своей трети, а ты сбегаешь. Во мне накрепко отпечатано, что знание лучше спрятать, замести под самый тяжелый лист, замуровать в многословии, плохих шутках. И знание, если и жило во мне — искало себе дорогу долго и мучительно и постоянно слышало оклик надзирателя: «Заткнись! Да кому надо это?!.»

В‐четвертых, вера ставит тебе предел. Сколько с верой ты сделаешь книг? Кажется, это будет единственная. В домене веры нельзя записать слишком многое. У веры есть нужда в самом простом — в коротком стихотворении. Да и сказано верой было уже изрядно. Это сделает мое сомнительное дельце, которым я оправдываюсь каждое утро перед нежеланием быть, еще более конечным и маленьким. Не будет великой мечты: наград, экранизаций, томящихся на полках старых белых эстетов в старых белых домах, среди фигурок из слоновой кости и дорогостоящих редких чаев, не будет собраний сочинений с именем, которое я присвою…

Не будет — останется вместо меня лишь вера. И в конце концов о ней удастся говорить лишь этими витиеватыми, сплетенными из энергии постмодернизма и новой искренности фразами, утомляющими, сердящими, не похожими на то, что можно взять в рамочку и поставить удобным логотипом на свой аватар, профиль, семейный герб. Чем глубже я отплываю вовнутрь, туда, где о пресловутой тьме говорить странно и незачем, тем будет проще оставшимся на берегу обвинить меня в уходе в шифр и миф, в тщедушный эзотеризм, в отказ от чистого знания и стройных сюжетов. И если первое время на этом пути возможны открытия, союзники и любовницы, то после второй четверти, как и после второй четверти звездной ночи, которую я продышал в чистой, прозрачной пустыне, спутников и наблюдателей не останется. Берег погаснет за горизонтом, и одиночество погубит меня соленым штилем. Некому и нечего будет принести. «У тебя же есть вера, — усмехнутся, — дальше плыви с ней один».

И что если из веры не удастся вернуться? Это — в‐пятых.